Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена - Страница 38

В любом случае будем решать проблемы по мере их поступления.    

— Твоя доктор на смену заступает во сколько? — продолжил я разговор с Патефоном уже в палате.   

— Нет, я, конечно, понимаю, что тебе сейчас лишь бы чем-то себя занять, а не гонять в башке встречу с женой, — ершился Колян: мысль о том, что уже завтра надо выбираться, похоже, пугала его до усрачки. — Но с меня, сука, только мочеприёмник сняли. Я, можно сказать, только жить начинаю…

— Слышь, почтальон Печкин, ты либо завтра свалишь отсюда, либо тебя завтра выпишут и отправят в общую палату, а на следующей неделе — по этапу в Воркуту. — И будешь ты семь дней чифир глотать, чтобы не ссать в свой новый мочеприёмник. Поэтому делай, что говорят. Я сказал, что я тебя вытащу, я тебя вытащу. Верь мне, Коля!

— Да я-то верю, — пробубнил он себе под нос, повесив голову. — Я же не за себя, за тебя боюсь. Когда ты в отчаянии, Серый, дури в тебе много.

— Дури во мне всегда полно, — встал я лицом к окну. Поднял палец, чтобы он заткнулся, и взмахнул руками под первые аккорды минуэта сорок первой мажорной симфонии Моцарта, что как раз под настроение зазвучала в голове.

Пять минут спустя я опустил руки и подумал о том, что завтра в это время Патефон уже будет на свободе. Катькин отец на пути к ней. Ну и я где-то недалеко. Должен быть недалеко, если я ничего не упустил.

Но до этого ещё предстояло много чего сделать.

Например, встретиться с начальником тюрьмы.

Встречей, точно по моему плану, и заканчивался этот сраный день в тюрьме, когда я разбил сердце моей девочке.

 Глава 23. Моцарт

О том, что с этим мужиком договариваться не стоит, я, в принципе, знал.

Не потому, что не умел договариваться с мудаками. Как раз наоборот — это, можно сказать, была моя обычная работа.

А потому, что понимал: шило, которое по самую рукоятку засунула в задницу начальника СИЗО Ева, и оно у него там теперь свербит, я не достану. Как она заставила «хозяина» тюрьмы пойти на должностное преступление, я понятия не имел. У нас на него ничего нет. Пока. И всё, что принёс мне адвокат — жалкие ошмётки жизни потомственного вертухая, вросшего в эту тюрьму как пират в «Летучий голландец»: часть команды — часть корабля.

Но я не столько собирался договариваться, сколько мне просто надо было оказаться в его кабинете.

— Ну шо, Имильяноу, попраились? — поприветствовав меня словесной кашей, в которой я едва разобрал свою фамилию, кивнул он на стул в кабинете, настолько забитом всяким церковным барахлом, что я чувствовал себя в православном киоске.

Иконы на рушниках и без, брошюры, свечи. Зубы ломило, как в унылом, казённом интерьере всё это было неуместно. Но хозяин кабинета, явно чувствовал себя защищённым, обложившись крестами как амулетами. 

Кивнул, самоуверенно выставив за дверь конвой. И остался со мной один на один, демонстрируя не столько храбрость или глупость, сколько власть — единоличную и бесконтрольную. Ничего я ему не сделаю — говорила его дородная рожа.

Да я и не собирался.

— Вашими молитвами, Пётр Николаевич, — присел я на краешек стула, следя за его обожжёнными руками: кожа на них светилась ярко-розовыми проплешинами. Говорили, когда в старом здании начался пожар, он кинулся тушить его собственноручно. Хотя говорили и другое: что он сам его устроил. Боялся, что переезд в новое здание отложат — строители едва укладывались в сроки, и повышение его накроется. Очень хотелось подполковнику внутренней службы получить звание полковника, вот и простимулировали, и переехали в новые, практически сырые апартаменты, с непросохшей штукатуркой, с недочётами, с нарушениями, на которые закрыли глаза. Да только и здесь его повышать не торопились.     

Глянув в монитор на широком столе, заваленном документами, он защёлкал мышью, открывая записи с камер видеонаблюдения. Я демонстративно отвернулся, всем своим видом давая понять, что далёк от любопытства: ну где теперь я, а где — все эти современные технологии.

— Будете деньгы предлагать, Сергей Анатольич? — оказалось, не только глотал он буквы, но и гэкал, и гыкал, и в принципе редкие слова произносил правильно.

— Да ну, что вы, Пётр Николаевич, не с моими скромными возможностями сейчас оскорблять вашу преданность работе такими смелыми предложениями, — рискнул я его расстроить, оценив по две жёлтых звёздочки на погонах, к которым так и просилась третья. 

— Нет? — хмыкнул он. — Жаль. Всё, отчырыкался, воробушек?

Я вздохнул. Он самодовольно заржал, одёрнув наглухо застёгнутый военный китель, совсем как у вождя народов.

Что-то было в нём от каждого из «вождей». И от каждого чего-то не хватало. Его белорусскому выговору не хватало чистоты. Православной вере — скромности и искренности. Горбатому носу — сталинской грозности. Волосам, зачёсанным назад — густоты. Усам — пышности. Но он старался. Насупился.

— А какого ж рожна?..

— Припёрся? — растянул я губы в улыбку.

— Или угрожать надумау?

— Окститесь, Пётр Николаевич, как можно. Вы позволите? — оглянулся я на закрытое окно. — Душно.

Он великодушно кивнул, позволяя.

— А то смотры у меня. Я ваших кляуз не боюз. У меня их вот, кажный день, — он похлопал рябой ручищей по стопке папок, — пысем, просб, обращэний. По семьдесят штук на дню. Чэм вам ешо занимаца-та, задэржанным? Вот и пышыте, и пышыте. Всё жалуитесь.

Я глотнул свежего воздуха, ворвавшегося в откинутую створку. Осторожно подцепил приклеенный к запястью пластырь. И сместившись так, чтобы «взгляд» камеры был направлен прямо в монитор, приклеил к пластику окна. Выглядела камера как кусок замазки, оставленный небрежными строителями, или мазок густой краски. Если бы возникли вопросы, что я там делаю: как бы хотел его сковырнуть, потянулся, да не стал. За решёткой этот кусок штукатурки долго никто не будет «отмывать». Или как повезёт, конечно.

Из окон кабинета начальника СИЗО на последнем этаже административного здания хорошо просматривался внутренний двор, футбольное поле, санитарная часть. Слева, в самом углу забора — высился храм, скромное бледное здание с куполом.  Наискосок справа — вольер для содержания собак. Мимо него медленно, невыносимо медленно, ехал автозак — белый Камаз-вахтовка с зарешеченными окнами — вёз ежедневную дань богу правосудия.

Я скрипнул зубами: всюду камеры, датчики движения, глушилки. И обзор.  Неограниченный обзор на всех тридцати с лишним гектарах земли.  Два километра периметра, но никаких вышек со снайперами — всё заменила новая интегрированная система безопасности.

Справятся ли мои парни с ней?

Если не успеют, если Колян не сможет, если у Леонида Михалыча не получится, если я не выстою, если охрана периметра среагирует быстрее или у него будут строгие указания не отвлекаться… Было столько «если». Но главное: если я не буду что-то делать, то просто лягу и умру, потому что кровоточащую рану в груди мне будет просто нечем заткнуть. Выбора у меня не было.       

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Другому, рядовому, обычному арестанту господин начальник, конечно, вряд ли разрешил такие вольности — расхаживать по своему кабинету и пялится в окно. Но я всё же был не другой. И, не желая, дёргать удачу за усы, я поспешно сел на место.

— Я, Пётр Николаевич, хочу предложить вам повышение, — озвучил я предложение, ради которого пришёл.

— И ты ему веришь?

Сегодня Колян по палате уже не метался. Как говорится, поздняк метаться: всё решено. Он вяло поковырялся в каше. Она так и осталась на тарелке коржом, рядом с моей, такой же нетронутой и засохшей.

— Конечно, нет, — расправил я плечи. Тех, кто шёл на службу в храм, уже собирал по палатам конвой. — Но выбора у меня не было. А тут хоть какая-то гарантия, что охрана периметра не откроет стрельбу на поражение, а будет знать, что это санкционированный бунт. И у нас будет только один мешок с трупом. Моим.