Железная маска Шлиссельбурга (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 10

А как тут иначе — секуляризация огромных церковных владений и богатств пошла исключительно на пользу правящего класса. Ради прибытка новых рабов распространили крепостное право на Малороссию. Окончательно закрепощено русское крестьянство, забитое и зашуганное помещиками. Теперь прежде вольные смерды превратились в самых обычных рабов, по примеру древнего Рима. Полностью бесправных, на уровне говорящих вещей, которыми можно торговать оптом и в розницу. И убивать дозволено, пороть и истязать, а за жалобы челобитчиков могли кнутом наказать, да в Сибирь выслать на «вечное поселение».

Знаменитая Дарья Салтыкова, племянница известного фельдмаршала, вполне себе привлекательная молодая женщина, одновременно истязательница и убийца своих крепостных под прозвищем «Салтычиха» тому наглядный пример — она есть правило в той жизни. Но эта садистка стала также исключением из данного примера. Да потому, что за свою патологическую жестокость, она единственная из всех дворян-мучителей была все же осуждена властью за свои зверства.

Редкостный пример борьбы Екатерины с такими злоупотреблениями дворянства, которое ее поддерживало и простило узурпацию императорского трона. Осудив прилюдно «Салтычиху», государыня не затронула привилегии правящего класса, наоборот, их всячески увеличила, даровав к «Манифесту о вольности дворянства» незадачливого супруга свою «Жалованную грамоту». Так как же не любить такую «добрую матушку царицу» и не прощать ей всякие вольности вроде убийства собственного мужа. А история с Иоанном Антоновичем вообще прокатила без сучка и задоринки — с того света оправдываться невозможно, а в спиритические сеансы веры нет!»

Размышляя о суровых реалиях местной жизни, Иван Антонович продолжал усердно читать Евангелие, громко произнося слова, но кое-где запинаясь. Все же церковнославянский язык труден для владеющего современным русским языком, выручало то, что раньше читал древнерусские летописи — любой историк в советских институтах и университетах с них начинал познание прошлого.

Работал он на публику — солдат в галереи, что прислушиваясь к нему, даже расхаживать переставали, да на надзирателя в «предбаннике» (так он мысленно «окрестил» соседнее с казематом помещение), что постоянно подглядывал за ним в замочную скважину. Бывший следователь иной раз подумывал, не стоит ли намекнуть, что пора обычный тюремный «скворечник» на двери устроить, но тут же гнал от себя эту мысль — сам себе хуже сделает. А так пусть подглядывают — в один нехороший момент могут получить от узника заточенной щепкой в глаз.

«Так, засов на двери лязгнул, дверь заскрипела — сейчас в камеру войдет мой тюремщик. Судя по небольшой паузе, он сейчас берет что-то в руки, возможно, мою одежду, которую отдали в стирку. Все легко объяснимо, если подумать над тем, почему я сейчас сижу в хламиде, а ведь узнику велено выдавать «добрую одежонку». И принесут воду для умывания и чистки зубов — в эти времена без этого не обходятся, соблюдают правила гигиены. Хотя последнего термина не знают — не пришло еще время для научного объяснения необходимости профилактики здоровья. Так, пора устраивать представление — декорации в наличии, подсветка есть и актер готов!»

Иван Антонович отошел от стола, вздохнул. Медленно опустился на каменный пол, встав на колени. И, уставившись на огонек свечи, принялся еще громче читать книгу, держа ее раскрытую левой рукою. Десницей он принялся налагать на себя размашистые православные крестные знамения — касаясь сложенными щепотью пальцами лба, живота, правой и левой стороны отнюдь не впалой груди. А ведь у узника она должна быть рахитичной — всю жизнь с младенчества провел в заточении, а последние восемь лет так в этой самой зловонной камере, никогда не видя солнечного света, ни разу не вдохнув полной грудью лесного запаха.

«Так, ракурс выбран правильно — в поле обзора дверь. И в тоже время входящему офицеру видна только моя спина. Так, чуть горбатимся, голову сдвинуть. Истово молимся, истово! Чуть нараспев, слезу подпустив! Тьфу, как коленям жестко и от камней холодно! Все в сторону — вспоминай церковь и отпевание, уходи туда душой полностью, а разум оставляй холодным — тогда все пройдет искренне, фальшь недопустима!»

Никритин, неожиданно для себя, стал искренне молиться, память перелистывала страницы прошлой его жизни, где была любовь и жизнь, разлука и смерть, добро и зло, истина и ложь. И сам не заметил, как погрузился в молитву, взывая к Всевышнему, по воле которого перенесся в новую жизнь, которая может оборваться жестоким ударом штыка.

«Так, дверь открывается полностью. Как скрипит — голос мой заглушает даже. А вот и он, вертухай гребанный, господин надзиратель! Какой мордастый, брыли висят как у бульдога. Да и второй подбородок явно намечается — неплохо он тут жрет на мои деньги! Мундир зеленый, обшлага красные, а вот чулки у него на голенях армейские, крокодильего цвета. Башмаки разношенные, пряжки медные, темные — не чистит их до блеска, лодырь. Совсем они тут опустились, на вольготной тюремной службе — морда небритая, треуголки и шпаги нет, как и шарфа офицерского.

Нет, явно из любителей выпить за чужой счет — рожа, опухшая с перепоя, и запашок перегара устойчивый. Ночью, видимо, бухал, и за мною смотрел. А глаза поросячьи, но тусклые — доля то нелегкая — фактически со мною сам в тюрьме сидит безвыходно. Завидует, небось, вольному гвардейскому житию, жандарм местного разлива?!

Что это он на меня так смотрит ошарашенно, аж бакенбарды встопорщились? Оп-па на!

Мой будущий убийца поручик Лука Чекин — именно их он носил в отличие от Власьева. Одежду мою постиранную принес, вон какая у него толстая охапка в руках. Так! А вот это уже крайне интересно — второго офицера нет за спиной! Один ко мне в каземат заходит и не боится нападения?! Совсем страх «вохра» потеряла?! Или настолько уверенны стражи в собственной силушке, что меня скрутят в случае чего в плетеную корзинку мудреным морским узлом? Тогда не только страх и совесть, но поручик Чекин и ум с осторожностью потерял!»

Офицер прошел за спиной узника к кровати, судя по звуку, положил стопку одежды, вернее, скинул ее с рук. Краем глаза Иван Антонович уставился на предбанник — такое же узкое помещение, но более ярко освещенной, видимо солнцем через окно, в противоположном конце. Машинально отметил шкаф, стул, а на столе штофную бутылку из темного стекла, рядом с ней глиняную кружку устрашающих размеров — с поллитра, никак не меньше. А еще отметил на шкафчике треуголку, эфес шпаги, кончик серебристого шарфа свесился, и, главное, две рукоятки, очень смахивающие на пистолетные — видел несколько раз такое оружие в музее.

«Полоса света узкая — там не окно, больше похоже на амбразуру или бойницу. Без решетки, иначе свет на полу дробился бы на квадратики. Отлично! Есть выход наружу, но только куда — во внутренний двор крепости или самой цитадели? Второе плохо — из огня да в полымя! Или бойница выходит к озеру?

Тогда вообще замечательно, лишь бы в бойницу эту пролезть. Ладно, потом разберемся, время еще терпит. Оружия достаточно — целый арсенал сложен, а в шкафчике может быть сумка с порохом и пулями. Да еще там разные ножи, ножницы, бумага и перья — то есть лежит все то, что мне не дозволено давать, но должно быть постоянно под рукою. Как секретные инструкции по содержанию Иоанна Антоновича от Тайной канцелярии, которого они «Григорием» сейчас именуют».

Продолжая нараспев читать писание, Иван Антонович несколько раз размашисто перекрестился, совершенно не обращая внимания на громкое сопение надзирателя над правым ухом.

В голове промелькнула мысль:

«Все готово — пора начинать лицедейство!»

— Хватит молиться, Григорий. Одежду, постиранную, тебе принес, а эту снимай. Грязная — в портомойню прикажу отдать, — Лука устал ждать, уж больно узник разошелся, истово крестится, псалтырь нараспев читает, токмо спотыкается порой на словах. Что на коленях стоит на каменном полу и штаны пачкает, то пусть — корзины с грязным бельем и одеждой за ворота цитадели каждый день выставляли. Бабы с портомойни их всегда с утра забирали и к себе уносили на постирушки — служители им только воду таскали. А потом в канале полоскали — и он сам, и солдаты охраны «секретного каземата» постоянно пялились на подоткнутые подолы женщин, из-под которых виднелись белые молочного цвета ноги.