Железная маска Шлиссельбурга (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 9

Семь лет назад капитан Овцын, самый первый комендант «секретного каземата», в ответ на похвальбу арестанта, что якобы он и есть император Иван Антонович, так врезал ему в ухо, что водой пришлось отливать и тихо молится за здравие, что не убили насмерть. Понятно, что государыне Елизавете Петровне той гибелью немалая услуга была бы оказана — но это только с одной стороны. А с оборотной проблемы начинались. Вопрос могли неприятный задать — как вы посмели убить арестанта, если он царственной крови?!

Да за такое дело могли и казнить безжалостно. Сам Чекин и капитан Власьев просекли мгновенно — издеваться, чинить насмешки, объедать узника позволено. Более того, именно это им нужно делать — свести поскорее арестанта если не в могилу, то в безумие. А раз узник «секретный», то в инструкции его сиятельства, графа Никиты Ивановича Панина на счет болезни особые строчки имелись:

«Гарнизонного лекаря к Власьеву и Чекину допускать, лишь лекарь не увидел арестанта. А если арестант заболеет, то лекаря к нему не допускать, а сообщить мне.

Если арестант опасно заболеет и не будет никакой надежды на выздоровление, то позвать в таком случае для исповеди священника».

Надзиратели прекрасно понимали, что Панин жаждет смерти узника, ибо тогда их воспитанник цесаревич Павел Петрович становился бы единственным мужчиной в монаршем роде Романовых. Вот только смерть Иоанна Антоновича должна быть естественной — от безумия или болезни. Они ведь даже ели с ним за одним столом — а потому даже мысль о возможном отравлении узника не могла возникнуть.

А тут насильственная смерть…

Этот вариант категорически не допускался — в Петербурге могли поползти нехорошие слухи. Напрямую убить надоевшего императора они никогда не рискнут, хоть золотом осыпай — это же прямой путь на плаху. Ведь будет следствие — а караульные солдаты не зря у окна стоят и на подозрительный шум или крик сразу отреагируют. А потому дадут убийственные, в прямом смысле, показания против них с Власьевым.

— Нет, благодарю покорно, ваше сиятельство, — пробормотал Чекин и помотал головой. Хотя служба у арестанта была тягостной — ведь фактически они сами сидели вместе с ним в тюрьме. Но так по собственной охоте восемь лет назад он на службу в тогда еще Тайную канцелярию перешел, никто его не принуждал, сам прошения писал. И не зря — от сержанта стал поручиком, а Данила Петрович из прапорщиков в капитаны вышел. И две тысячи рублей, рублями и полтинами серебром и золотыми червонцами в мешочках в шкафчике в потайном месте лежат. Своего часа ждут для спокойного жительства на заслуженном пенсионе.

А где еще, скажите на милость, такие деньжищи обретешь? На воинской службе разве добудешь, хребет свой там ломая и нужду каждодневно в походе терпя, под вражеские пули с картечью подставляясь?!

Но даже такая спокойная служба в Шлиссельбурге надоела сейчас до горечи — сильно хотелось переехать в столицу, к городской жизни вернутся. Да и службу покинуть — пусть пенсион у поручика маленький, но зато накопления весомые имеются. Однако со службы их не отпускали, а вверенный охране арестант никак не хотел умирать. Да он, мерзавец этакий, вообще не болел! И с ума не сходил — речь всегда связанная, мысли ровные, не заикается, даже когда гневается. Так что им до конца своих дней в этом скорбном обиталище рядом с узником проживать?! Что за казни египетские! Да капитан Власьев от такой жизни сам заикаться стал!

Хотя в Петербург надзиратели о царственном узнике писали обратное — зело умишком скорбен, смеется беспричинно, по полу часто катается, всю грязь на нем собирая. Мыться ни за что не хочет, воды горячей боится, хотя они в каземат готовы каждый день чан с горячей водой приносить. А любит он совсем иное, пакостное, что доброму человеку и в голову не придет. Мух и пауков ест поедом, и похваляется, что для жира они, нужно пищу такую ежедневно всем православным людям с молитвой вкушать. И еще якобы игрушки детские сам себе делает и с ними постоянно вошкается, как дите малое, неразумное. И челюсть свою руками держит, когда говорить со здоровыми людьми пытается — но у него мычание одно выходит, заикание понять совершенно невозможно.

Ложь, конечно, голимая, вранье беспардонное — но уж больно хотелось из Шлиссельбурга выехать. Потому и писали они с капитаном доносы, за два года почти полсотни отправили. Но, судя по всему, в Тайной экспедиции истинное положение ведали, а потому держали их в крепости не только безвыездно, но и безвыходно. Лишь одна надежда на мечту эту пока еще оставалась — чтоб постриг в монастырь Иван Антонович охотно и без всяческого принуждения принял. Тогда царственный узник в одночасье «Григорием» и «безвестным колодником» навсегда перестанет быть, ибо собственноручно от мирской жизни добровольно откажется и примет иноческий чин вместе с новым для себя именем.

И все будут довольны — угрозы от него для престола уже не будет, хотя опаску держать придется, ведь недаром в старину говорили, что монашеский «клобук не гвоздем прибит». Однако и тут правители не зря суровые меры принимали. Монастыри иные та же тюрьма, да еще строже по своему режиму обхождения с узниками, ставшими монахами. Упрячут в подземную келью навечно, вход замуруют камнем, и будут подавать в продушину хлеб с водою и вынимать нечистоты.

Недаром граф Панин указывал им склонять «Григория» принять постриг, и книги церковные ему специально приносили, чтоб духовное просветление свершилось.

Так и это у них пока не выходит — арестант их еретиками громко называет, писания святых отцов часто цитирует, обличая их и обвиняя в грехах смертных. Читает охотно им Евангелие, а они с капитаном только морщатся, лица отворачивая в стороны, но вида стараются не показать. В инструкциях сказано — просьбы такие арестанта немедленно выполнять, и угождение ему в этом оказывать постоянно.

Вот только на попытки склонить узника к уходу в монастырь, начинает Иван Антонович хитрить аки змей библейский, что Еву соблазнил плодом познания (тут Лука Данилович засомневался, припоминая давно слышанное писание). Вроде соглашается с ними, но прямого ответа на добровольное принятие пострига не дает, зело увертлив в словах. Так и сказал им с Власьевым недавно за обедом — «я монашеский чин желаю, только страшусь Святого Духа, притом же я безплотный».

И что же с ним ты будешь делать?!

Вроде с дальнейшей жизнью в монастыре согласен царственный арестант, но ведет себя крайне подло, лживо и увертливо. Скажет «да», и тут же, как налим за корягу уходит! Сразу видно — умишком скорбен своим, «сущеглупый», добра к нему совсем не понимает!

Чекин вздохнул, подошел к двери в камеру и отодвинул засов. Сейчас узника он не боялся — тот все утро либо сидел за столом и читал писания, или вставал на колени и начинал истово молиться. Хотя раньше такого рвения поручик не наблюдал, но счел это благожелательным знаком. Может, внемли небеса к молитвам двух несчастных офицеров?!

Лука Данилович тяжело вздохнул, взял в руки увесистую стопку одежды и вошел в каземат. Дверь противно скрипнула, масла ружейного в кованые петли пожалел налить, так и хорошо — пусть узник побесится лишний раз, позлобствует, покипит негодованием. И приготовился к тому, что сейчас услышит гневный выкрик…

«Хитро все задумала Екатерина Алексеевна — что тут сказать? Умная и чрезвычайно циничная в своих расчетах женщина, причем правительница огромной страны. Как опорочили Петра Федоровича, так на протяжении нескольких лет клеветали на царя Иоанна Антоновича, более нагло, чем на убитого гвардейцами внука Петра Великого. Таким и вошел в историю «сумасшедший узник Русской Бастилии» — мало кто его видел, зловещая тайна малолетнего императора надежно скрывалась 16 лет за толстыми стенами «секретного дома» в Холмогорах, что на Двине, а потом еще долгих 8 лет за сводами подземелья Шлиссельбургской крепости.

Публично клеветала «матушка Екатерина» на убитого по ее желанию узника, выставляя того законченным кретином, и тем более подчеркивая свое полное право на престол — ведь она разумная царица, настоящая «мать Отечества», проявляет сердечную заботу обо всех «сирых и убогих». Вот только под ними она понимала исключительно дворянство, которое в свою очередь, за все полученные от государыни плюшки, посчитало ее правление для себя настоящим «золотым веком».