Железная маска Шлиссельбурга (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 8

При мысли о воде Иван Антонович отчаянно стал расчесывать грязные и спутанные волосы. Отняв ладонь от «прически», стал рассматривать на ней маленький комочек, который можно принять за грязь или перхоть, но явно ползающий по коже. И обомлел — то была обычная вошь, часто встречающаяся у бомжеватых людей в его времени. Бывшего подполковника передернуло накатившее чувство брезгливости чуть ли не до тошноты.

«Потребовать воды с мылом и вымыть волосы? Надо бы, но нужно потерпеть. Если расчеты мои верны, то времени осталось мало и не стоит менять привычки и поведение узника, к которым за два года привыкли надзиратели и охрана. Меня также выдаст с головою речь и поведение — такие нюансы тюремщики с хода просекают. И что делать прикажите? Так, оторвемся на секунду от размышлений, посмотрим на караульных — их смена прошла, громко топали башмаками».

Иван Антонович остановился напротив окна, чуть склонив голову. Благодаря русской лени, маленький кусочек стекла в правом верхнем углу не был замазан краской, а лишь грязен. Потерев его пальцами, стала видна галерея, закрытая на несколько метров дощатой стеной — в щелях было светло от солнца, но разглядеть внутренний двор совершенно невозможно. Зато вставший на караул у окна невысокий, но физически крепкий и широкоплечий солдат в зеленом мундире вызвал нешуточный интерес.

«Я увидел первого человека в этом новом для меня мире, и тот вертухай. Мундир петровский, зеленый, обшлаг красный, пуговицы медные, темные. Ружье с примкнутым штыком и закрытым кремниевым замком, на плечо вскинуто, погонного ремня еще нет. Треуголка без плюмажа, на ней не видно тесьмы — обычный служивый, даже в капралы не выслужился. Усатый, лицо бритое — но так сейчас все фузилеры бреются, во время выстрела из затравочного отверстия ствола через полку струя огня вылетает — любая борода загорится. Так что бритье лица не прихоть царя Петра была, а жестокая необходимость для подготовки солдата. Но ладно — посмотрели, и хватит, пора снова вернутся к нашим баранам».

Иван Антонович снова стал мерять ногами камеру, лихорадочно размышляя при этом. Причем мысли приняли прикладное направление, какие тут теории разводить, если речь пошла о собственной жизни. А вариантов будущего поведения вырисовывались ровно три.

«Можно попробовать симулировать безумие, в чем, кстати, узника и подозревали порой, в частности это отмечал в своих рапортах капитан Овцын при Елизавете. Хотя большую часть времени заключенный вел себя вполне адекватно, но вспышки у него бывали. Однако тут может быть что угодно — насмешки шли с издевательствами, пренебрежением и даже с избиениями. В долгом заточении нервы как струна, малейшее раздражение вводит узника в бешенство. Плюс гормональные проблемы — организм в молодом возрасте жаждет секса. До безумия жаждет!

Так, вариант этот не допустим — любой нормальный человек внутренне всегда опасается безумного, и ведет себя предельно осторожно и внимательно. А оно мне надо усиливать бдительность собственных церберов?! На хрен нужно, так что вариант с «летним обострением» придется отставить, он не рационален и вреден».

Сделав парочку длинных проходов от двери до ширмы, Иван Антонович пришел к мысли, что высокомерие, типа прозрения — «я тут царь и на меня все куры в державе записаны» — так же не допустим. Тут он просто огребется от надзирателей по полной программе. Ведь его содержат как «безымянного узника» или называют «Григорием». Имя более чем символическое, от самозванца Лжедмитрия, монаха расстригу Гришку Отрепьева, что смуту в Московском царстве полтора века тому назад учинил и даже шапку Мономаха на себя примерил. Царем стал! Кончил, правда, плохо — убили во время мятежа, сожгли, пепел забили в пушку и выстрелили в сторону Польши. Типа, уходи туда, откуда пришел.

Побьют немедленно, а такое воздействие для здоровья более чем вредно. Тем более что лупили несчастного узника «четвертным поленом» — что это такое, следователь так и не узнал в архивах. Но звучало крайне устрашающе и апробировать сей исторический казус в деревянном исполнении на собственной голове или спине как то не хотелось от слова «совсем». Да и зачем получать повреждения организма накануне решающей схватки с побегом, или «рывка», как говорили заключенные в его покинутом времени, до которого теперь не дотянуться.

«Остается последнее — прикинутся юродивым! Тогда изменения в речи и поступках не вызовут настороженного поведения. Наоборот, разве от сильно верующего человека ждут нападения? Могут ли надзиратели представить, что тихий молящийся узник в один момент сможет превратиться в жестокого и хладнокровного убийцу? Не хотелось бы снова резать и стрелять людей, но придется, ведь они меня самого убьют без всякого сожаления! Не я такой — жизнь тут такая, с волчьими законами общественного бытия.

Жаль, что не в спецназе служил, было бы легче освободиться. Но и не на кухне отирался, да и в милиции разные ситуации по службе были — то меня били, но я все же чаще побеждал. Но тут надо действовать хитростью и коварством, так что вспоминаем тех «церковных воров», что по делам у меня проходил. Перенимаем, так сказать, опыт «клюквенников», «досочников» и «крестовиков». Умели «залепуху» гнать, не знали обыватели их поганое ремесло, оттого и поводились».

Бывший следователь хмыкнул, вспоминая один случай из своей богатой практики. Дело было в середине 1980-х годов, только «перестройка» началась, ни к ночи будь упомянута. Один из «церковных воров», очень начитанный и умный, даже священником прикинулся и почти полгода службы проводил в храме, с благодарностью принимая пожертвования на его восстановление. Вмешался случай — и тут разоблачили самозванца, которому старинных икон и утвари почти на миллион тех «твердых» советских рублей добровольно и с радостью принесли прихожане.

«Развел» он их классически, ведь тогда церковь только возрождалась, и такие казусы проходили повсеместно, как и создание различных псевдо-структур православия. А уж про секты и говорить не приходится — расцвели как бурьян на не прополотом заброшенном огороде.

«Нужно настроиться — предстоит серьезная работа. Тут бутафория не поможет. Надо серьезно перевоплотиться в новый образ. Малейший прокол не допустим — мало что побьют, могут насторожиться. А мне нужно, чтобы надзиратели расслабились. Так что думаем, как все правильно сделать, и при этом приобрести необходимую информацию».

Приняв решение, Иван Антонович уселся за стол и принялся за внимательное изучение религиозной литературы, благо ее хватало. И почти сразу отыскал соответствующие его планам страницы…

«И кто его научил читать, хотелось бы узнать? Видимо раньше, в Холмогорах. Нашлись сердобольные — приказ не соблюли, ослушники. А теперь нам расхлебывать это горюшко — ведь если узник читать умеет, то и писать тоже. Невелика хитрость буковки пером на бумаге вывести. Но пока мы двое с капитаном службу при нем несем, никто письмецо тайное ему не передаст», — мысли текли также неторопливо, как пальцы поручика Чекина ощупывали доставленную из крепостной портомойни одежду «Григория». Штаны и камзол были тщательно прощупаны, теперь надзиратель заканчивал с кафтаном — все из серого сукна, но добротного.

Да и как тут из плохого сукнеца одежду закажешь, она в казематной сырости живо по ниткам расползется, и все швы прорехами зиять станут. А не дай Бог из Тайной экспедиции генерал-прокурор Сената Глебов явится с проверкой внезапной, или его сиятельство граф Панин — тростью побить могут жестоко за нерадение к Высочайшим инструкциям. Нет, не за воровство, а именно за небрежение.

Бывало уже такое, спина до сих пор рубец носит!

Сложив постиранную и высушенную одежду узника охапкой, Лука Матвеевич почесал пальцами бакенбарды и нехотя добавил пару белья с чулками, достав их из шкафчика — арестанту было приказано в этом никогда не отказывать. Но велено это одно, а как отличное наказание для него совсем иное дело — тут и дразнить не нужно. «Григорий» начинал смешно ругаться, называть их «свиньями», бесился, иной раз плакал навзрыд, но в драку никогда уже не кидался.