Сожженные девочки - Тюдор С. Дж. - Страница 8

– Добрый день. – Думаю, ей нужно напомнить, кто я такая. – Я…

– Знаю, – произносит она. – Я надеялась, что вы приедете.

Она разворачивается и семенит вглубь домика.

Расценив это как приглашение войти, я следую за ней, прикрыв за собой дверь. Внутри царят полумрак и приятная прохлада. Окна маленькие, со свинцовым переплетом, стены сложены из толстого камня. Входная дверь ведет прямо в кухню, настолько низкую, что моя голова касается покоробившихся деревянных балок. Пол вымощен каменной плиткой, а в потрепанной корзине у старой плиты, конечно же, дремлет кошка.

Джоан шаркает дальше – в расположенную чуть ниже гостиную. Она тоже низкая и длинная, занимает всю заднюю часть домика. Французские окна выходят в сад. Одну из стен закрывает огромный книжный шкаф. Его полки плотно забиты, корешки многих книг потрепаны. Кроме шкафа комната меблирована лишь продавленным диваном и стулом с высокой спинкой возле большого журнального столика. На столике стоит бутылка хереса и два бокала. Два.

Я надеялась, что вы приедете.

Джоан опускается на стул с высокой спинкой. Я стою, ощущая неловкость и продолжая сжимать пальто.

– Простите, что я вас побеспокоила, но вы оставили это в церкви.

– Благодарю вас, дорогая. Просто положите его где-нибудь. Вы не могли бы налить мне бокал хереса? И себе тоже налейте.

– Вы очень добры, но я за рулем.

Я наливаю полный бокал и подаю его Джоан.

– Садитесь, – говорит она, указывая на продавленный диван.

Я почти уверена, что если я на него сяду, то уже никогда не встану. Все же я осторожно присаживаюсь в эту топкую бархатную дыру, и мои колени взлетают к подбородку.

Джоан потягивает херес.

– Так как вам тут нравится?

– О, все прекрасно. Все очень дружелюбны.

– Вы приехали из Ноттингема?

– Да.

– Резкая перемена, не так ли?

Катаракта не в состоянии скрыть любопытство в ее взгляде. Я решаю все же выпить и наливаю себе немного хереса, с трудом дотянувшись до стола.

– Я уверена, что скоро привыкну.

– Вам рассказали о преподобном Флетчере?

– Да. Это очень печально.

– Он был моим другом.

– Примите мои соболезнования.

Она кивает.

– Как вам часовня?

Я в нерешительности молчу.

– Она очень отличается от моей прошлой церкви.

– У нее богатая история.

– Как и у большинства старых церквей.

– Вы слышали о сассекских мучениках?

– Я о них читала.

Она невозмутимо продолжает:

– Шестерых протестантов – мужчин и женщин – схватили и сожгли на костре. Две юные девушки – Абигайль и Мэгги – укрылись в часовне. Но их кто-то выдал. Их поймали и подвергли пыткам, после чего казнили прямо возле часовни.

– Ничего себе история.

– Вы видели кукол из веточек на мемориале?

– Да. Люди делают их в память о мучениках.

Ее глаза заблестели.

– Не совсем. Утверждают, что в часовне обитают призраки Абигайль и Мэгги и являются тем, у кого будут проблемы. Если вы увидите сожженных девочек, вас постигнет какое-то несчастье. Именно поэтому жители деревни начали когда-то делать этих кукол. Тем самым они надеялись отпугнуть мстительных призраков.

Я начинаю ерзать, по-прежнему утопая в диване. Из-за него у меня взмокла нижняя часть спины.

– Что ж, каждой церкви необходима занимательная история о привидениях.

– Вы не верите в привидения?

Я вспоминаю фигуру, которая привиделась мне в часовне. Запах гари.

Всего лишь пальто. Всего лишь воображение.

Я решительно качаю головой:

– Нет. А я очень много времени провела на кладбищах.

Она снова тихо усмехается:

– Преподобный Флетчер был зачарован этой историей. Начал изучать историю нашей деревни. Вот так он и заинтересовался другими девочками.

– Другими девочками?

– Теми, которые исчезли.

– Простите, не поняла.

Я смотрю на нее в растерянности, сбитая с толку шквалом возникших вопросов и внезапной сменой в направлении беседы.

– Мерри и Джой, – продолжает она. – Им было по пятнадцать лет. Лучшие подружки. Бесследно исчезли тридцать лет назад. Полиция решила, что они сбежали. Не все были в этом уверены, но их так и не нашли, так что доказать что-либо было невозможно.

Пот стекает по моей спине.

– Я этого случая не припоминаю.

Она склоняет голову набок.

– Ну, вы и сами тогда были слишком юной. Кроме того, новости в ту пору не показывали круглые сутки, не то что теперь. Да и социальных сетей не было. – Она грустно улыбается. – Люди забывают.

– Но вы не забыли.

– Нет. Вообще-то я одна из последних, кто все же помнит. Дорин, мать Джой, страдает деменцией. А мать и брат Мерри покинули деревню. Почти день в день через год после ее исчезновения. Просто исчезли. Не взяв с собой ничего.

– Что ж, горе иногда толкает людей на странные поступки.

Я ставлю бокал из-под хереса на стол. Он пуст. Пора откланиваться.

– Благодарю за угощение, Джоан, но мне необходимо вернуться к дочери.

И начинаю извлекать себя из глубин дивана.

– Разве вы не хотите узнать о преподобном Флетчере?

– Может быть, в другой…

– Он считал, что знает, что случилось с Мерри и Джой.

Я застываю, сложенная пополам.

– Правда? И что?

– Он отказался мне об этом рассказывать. Но что бы это ни было, это его очень тревожило.

– Вы думаете, он из-за этого покончил с собой?

– Нет.

Ее подернутые молочной дымкой глаза снова поблескивают, и я понимаю две вещи: Джоан оставила пальто в часовне вовсе не случайно и проблем у меня гораздо больше, чем я полагала.

– Я думаю, его из-за этого убили.

Фло заряжает новую пленку в свой фотоаппарат. Ей приятно ощущать вес тяжелого «Никона» в руках. Он служит для нее чем-то вроде щита. Ей тут понадобится новая проявочная комната. Мама что-то говорила о подвале. Еще за домом есть какой-то флигель. Надо будет чуть позже осмотреть и то, и другое.

В их старом доме проявочная комната была ее убежищем. Проявляя фотографии, Фло всегда чувствовала себя спокойно и уверенно. Это было ее личное пространство. Она чувствовала себя там более защищенной, чем в спальне, куда мама все-таки иногда заходила, к тому же почти без стука.

А в проявочную мама никогда не заходила без разрешения, чтобы случайно не испортить фотографии Фло. Болтающаяся на двери табличка «Не входить», видимо, действительно что-то для нее означала. Иногда, когда Фло хотела побыть в одиночестве, она просто вешала эту табличку на дверь и сидела в темноте, ничего не проявляя. Просто пользуясь этой паузой.

Она никогда маме об этом не рассказывала. Она много о чем не рассказывала своей маме. Например, о том, как курила травку дома у Крейга Херона. Или о том, как напилась на одной из вечеринок и позволила Леону залезть к себе в трусики в ванной. Если честно, ни один из них не получил особого удовольствия, но зато это позволило обоим хвастаться тем, что произошло, и не чувствовать себя абсолютными девственниками. Фло практически уверена, что Леон гей, но она не против поддерживать с ним отношения, пока он не будет готов объявить об этом открыто.

Она держит все это в тайне не потому, что ее мама викарий. Она ни о чем ей не рассказывает, потому что она мама и, как бы сильно Фло ее ни любила и как бы близки они ни были, есть вещи, которыми просто невозможно поделиться с мамой.

То, что она викарий, – это просто работа. С точки зрения Фло, такая же, как и любая другая. Мама, подобно социальному работнику или врачу, обсуждает с людьми их проблемы. Организовывает молодежные группы, школьные праздники и утренние чаепития. Она также ходит на встречи с людьми, которые ей не особо нравятся. Единственная разница заключается в том, что у нее есть особая рабочая одежда.

С другой стороны, все носят форму, размышляет Фло, даже в школе. Но, кроме официальной формы, есть еще сумка, которую ты носишь, и туфли – они определяют, кто ты. Богат или беден. Крут или так себе.