Не отрекаются, любя... (СИ) - Лабрус Елена - Страница 52

Перекрикивая шум отбойных молотков и отборную ругань строителей, устанавливающих леса, Вера сорвала голос, но по своему опыту знала, что самое главное — выглядеть человеком, у которого всё под контролем. И не важно, что ты в панике и ужасе от того, что ничего не идёт по плану — люди должны чувствовать твою уверенность, что всё это решаемо, а главное понимать, что делать.

— Может, тогда не будем цементировать, просто закрепим молдинг?

— Ну вот видите, всегда есть решение, — кивнула она в ответ на последний вопрос и с облегчением выдохнула.

Ну вот теперь можно идти. Туда, куда она сегодня не собиралась.

Да, она не собиралась беспокоить Файлин, но всё изменилось.

Только проверит как там Ванька.

Вера вышла из зала, где кипела работа. Прошла по широкому коридору на кухню, где они обычно обедали, болтали, пили чай, куда Наталья Ивановна увела Ваньку. Но в кухне никого не было.

— Иванна Вигеновна!.. Файлин!.. Наталья Ивановна! — заглядывала она в комнаты.

На первом этаже никого не нашла. Поднялась на второй. И там сразу услышала голос сына. На него и пошла.

Какого?.. Замерла Вера в дверях.

В комнате они были все вместе: Ванька, Файлин, домработница, Ваан.

— Мамочка, фмотли! У нас нафтоящая дорога. Это мофт. Это тоннель, — весь взмокший, радостно кинулся Ванька показывать Вере сооружения из стопок книг, стульев, статуэток и даже кухонной утвари.

— Замечательно, — улыбнулась Вера сыну, потрепала его по голове и повернулась к Файлин.

Бледная, едва живая, исхудавшая в прямом смысле до костей, она полулежала на кровати, прислонившись спиной к изголовью.

Это в её спальне сделали гоночную трассу из подручных материалов. С ней под бдительным присмотром домработницы играл Ванька. А рядом сидела Ваан, словно постаревшая за эту ночь на сто лет.

— Хочешь чего-нибудь? Кушать, пить? — обратилась Вера к сыну.

— Пить, — кивнул он.

— Наталья Ивановна, я там для него оставила в кухне сок, в холодильнике бутерброд, пудинг, — повернулась Вера к женщине.

— Да, конечно, — всё поняла она.

— Какой замечательный мальчик, — сказала Файлин, когда они с Ваан вышли.

— Да, Гришин, — кивнула Вера и стиснула зубы.

— Гришин, — закрыла глаза Файлин и улыбнулась. — Как жестоко это звучит.

— Ты знала, да? Всегда знала, кто я. Всегда знала, что Марк — это Гриша, а я…

— А ты та, что всегда забирала его у меня. Да, я знала, — открыла она глаза. Невидящие. Ярко-голубые. Незрячие. — Всегда знала. Именно поэтому я здесь. Именно поэтому сказала, что ты захочешь, чтобы я умерла, когда будешь знать, что знаю я.

— Я не хочу, чтобы ты умерла, — покачала головой Вера.

И это была чистая правда.

Она чувствовала сейчас что угодно, но смерти этой девочки не хотела.

Ей было обидно, что её водили за нос. И больно, что в той жизни, про которую Марк не говорил, у него была женщина, которая была ему дорога. С которой они прошли куда больше, чем с Верой, и выжили. Которую он целовал, ласкал, трахал.

Трахал, заставляя стонать. Трахал изо дня в день. До изнеможения. Трахал так, что по сей день она бредит его членом. Руками. Телом.

Телом, что вожделело её, наслаждалось, сплетаясь с ней в экстазе и содрогалось в благословенных судорогах. Руками, что раздевали, прикасались, возбуждали, гладили, доставляли удовольствие. Губами, что ласкали её бледные соски, а потом опускались ниже, ниже, ниже, облизывали, раздвигали, дразнили. И членом, что пару часов назад был внутри Веры, но когда-то был внутри этой бледной девочки, с наслаждением извергал в неё семя, а теперь был увековечен в её скульптурах.

Можешь гордиться собой, Марк! Ни одному члену ещё не посвящали целые оды в камне. Ни один не был так воспет. Прославлен. Благословлён. И расцитирован.

И всё это Вере цинично демонстрировали и рассказывали.     

Вера села на краешек кровати, чувствуя, что ноги её не держат.

— Зачем? — спросила она. — Зачем, Файлин?

— Что ты чувствуешь сейчас?

 — Чёрта с два ты услышишь это от меня, — покачала Вера головой.

Чёрта с два эта пиявка, что словно присосалась и жадно впитывала её эмоции, чувства и откровения ещё услышит хоть слово. Нет, её боль останется только с ней.

— Я и так знаю, — повернулась Файлин на Верин голос. — Гнев. Ревность. Горечь. Возможно, ненависть. Хотя нет, для ненависти я слишком слаба. Слишком ничтожна. Жалкая, больная, немощная, — она улыбнулась. — Таких ненавидеть трудно. А вот тебя ненавидеть легко. Ты умная, сильная, красивая. Гордая. И у тебя есть всё. Его любовь. Его преданность. Его сын. А я… я даже этого не смогла. Не смогла выносить даже его ребёнка.

— Ты была беременна? — Вера прикусила изнутри щеку.

 А она думала больнее уже не будет. Как же она ошиблась.

— Была. Когда обгорела. Где-то там в Конго, занимаясь любовью на грязных продавленных матрасах, мы зачали в моём теле жизнь, — едва шептала она, но Вера отчётливо слышала каждое слово. — Но я смогла спасти только одного из них. Мне надо было сделать как говорил Марк, — явно намеренно Файлин назвала своего Гришу Марком, чтобы Вера увидела картинку ярко как никогда и уже не сомневалась. — Надо было его отпустить и спасаться самой. Спасать нашего малыша. Тогда у меня было бы больше, чем у тебя. У меня было бы всё, а у тебя ничего. Но я не смогла, хотя думала, что он уже умер: от ран, от потери крови, но всё равно не смогла разжать руки. И теперь всё есть у тебя.

По её щекам текли слёзы. Первый раз Вера видела, что Файлин плачет.

И, кажется, первый раз она говорила всю правду.

— Поэтому я больше не хотела его видеть и сказала меня не искать. Я знала, что он всё равно вернётся к тебе. Раньше или позже, это бы всё равно случилось. Он так тосковал по тебе. Звал во сне, в бреду. И всегда любил. Тебя одну. Белка, — усмехнулась она. — Но я думала, что у меня будет то, о чём он никогда не узнает. Это будет меня утешать. Его малыш. Вся моя нерастраченная любовь, что не пригодилась его отцу, досталась бы ему. Но… я не смогла. Моё слабое тело было слишком изранено, чтобы выносить ребёнка, — с трудом договорила она и замолчала.

Её бледный лоб покрылся испариной. Частое дыхание вздымало грудь, но казалось, терзало — Файлин едва с ним справлялась. Едва дышала. Едва держалась. Ни на что другое у неё больше не осталось сил. И брать их ей было неоткуда.

— Мне жаль, — сглотнула Вера комок в горле, глядя на её истерзанное огнём и болезнью тело. По её щекам тоже текли слёзы. Она вытерла их рукой. — Мне правда жаль, Файлин. Я никогда тебя не знала. И, наверное, предпочла бы не знать. Но мне понятны твои чувства. Твоя боль. Твоя тоска. Твоя ненависть. И твоё желание познакомиться со мной. Пусть даже так, — она вздохнула. — Жаль, что любят не тех, кто лучше. Потому что ты лучше меня. Жаль, что он не вернулся к тебе. Потому что я без него справилась, а ты нет. Жаль, что это говорю тебе я, а не ты мне, — взяла её Вера за руку. И сжала ледяные пальцы. — Но уверена, окажись ты на моём месте, ты сказала бы мне то же самое, — она набрала воздуха в грудь. — Я не считаю себя ни в чём перед тобой виноватой. Но я прощаю тебе твою ненависть и обещаю: всё, что ты сделала для меня, даже не желая этого — не зря. И всё, чем пожертвовала — не напрасно. Я не знаю, что будет, не знаю, что должна буду сделать, но обещаю сделать всё, что в моих силах, чтобы он был счастлив. Всё, что смогу, потому что не отрекаются, любя. А я люблю его. Слишком давно и слишком сильно. Его одного. Всегда. Спасибо, Файлин. За всё. Прости, но мне надо идти и всё же доделать чёртову комнату, даже если она никому никогда не была нужна.

Вера хотела встать, но Файлин не отпустила. Сжала её руку.

— Просто живи, — прошептала она. — Живи. Это всё, что ты должна для него сделать. Даже когда невыносимо захочется умереть, как мне — живи. 

Файлин вздохнула, слепо глядя перед собой. Её пальцы выскользнули из Вериной руки.