Милорд (СИ) - Баюн София - Страница 31

Мартин молчал.

Ему нечего было сказать. Он понял, откуда взялась в его комнате Мари — никакая это не совесть Мартина, это призрак, тревоживший Виктора. Понял, откуда взялась ядовитая тяга Виктора к боли — он желал испытать те же чувства, что в момент первого убийства, даже если сам не понимал этого.

«Но это ничего не меняет, не-так-ли?» — думал он, слушая бьющийся звон смеха.

Мартин проснулся первым. Замер на несколько секунд, прислушиваясь к ощущениям. Он лежал, болезненно извернувшись, и прижимался лицом к пахнущим хлоркой и железом простыням, на которых частые, черные капли перемежались с узкими полосами. Он медленно поднес руки к лицу.

Почти все ногти были обломаны и кровоточили.

— А в детстве его истерики были не такими фееричными, — вяло сообщил он.

— Были бы его истерики и в детстве такими — ты бы его утопил в корыте для свиней, — глухо отозвалась Ника. Голос ее звучал хрипло, как при простуде.

— Мне жаль, что ты на это смотришь, — тихо сказал он, с трудом разгибаясь и садясь на край кровати. Казалось, по раскаленному штырю вогнали в плечи, в поясницу и в грудь, и еще несколько спиц — в виски и глаза. — Может быть ты все-таки уедешь, а? Мне совсем не больно и не страшно хоть съесть этот нож, которым он тебя заставил меня полосовать.

— Я никуда не поеду, Мартин, — улыбнулась она. — Хотя бы потому, что я больше других заслужила досмотреть этот спектакль до конца.

«Слава богу, уже хотя бы не Милорд», — тоскливо подумал он, стягивая рубашку. Хотелось соблюсти приличия, но он с почти мазохистским удовольствием отказал себе в этом.

О каких приличиях говорить, если он вчера развлекал Нику припадком, а остальных домочадцев и соседей — сатанинским смехом и воем?

— Милая, послушай, я все понимаю. Виктор хорошо постарался, он умничка и молодец, это я его таким воспитал, — начал он, с отвращением снимая с вешалки рубашку — белую, точно такую же, как он только что снял, — но у меня сейчас очень, очень… сложная задача. И я ничего не могу сделать, пока ты здесь, потому что с какого-то черта ему тебя не жалко… да твою мать, — он обернулся и замер, не застегнув рубашку. — Ника, может ты все-таки поедешь?!

— Куда? — тихо спросила она. Мартин хотел найти слова, правильные и красивые, но не мог — смотрел на черные отпечатки пальцев, выступающие у нее на шее. — К родителям? К тем родителям, которые меня ему отдали, даже не моргнув?

— Я не знаю этой истории, — сказал он, не особо пытаясь скрываться — у него просто не было сил врать еще и ей.

— Нет никакой истории. Мы познакомились с Виктором, он познакомился с моими родителями. Год назад сказал, что его отец — землевладелец и крупный фермер, что их дочка будет жить в большом доме, пить парное молочко и собирать цветочки. Они сказали «замечательно». Он привозит им сумки раз в несколько месяцев. Берет в фермерском магазинчике неподалеку бульонных куриц, размораживает их, заворачивает в пергамент. И по половине свиной туши на бойне покупает, разделывает и привозит вместе с курами. А как-то раз набрал в придомовом магазине несколько пачек масла, заставил Леру накатать из них шариков, завернуть в пищевую пленку — ему тогда лень было ехать на бойню. Такова моя цена. Нет, Мартин, никуда я не поеду.

Если бы Виктор выбирал специально — не смог бы найти кого-то, более непохожего на Ришу. В ее взгляде Мартин всю жизнь читал мольбу о спасении. Ника говорила с той отрешенностью, которая свойственна обреченным людям, смирившимся с судьбой. Она не хотела спасения, не боялась Виктора, не видела для себя никакого будущего.

Даже мечты о проклятом красном занавесе у нее не было.

— Что нарисовано на картине, которая висит у тебя над кроватью? — спросил он, опускаясь рядом с ней на колени и сжимая ее руки в ладонях. Они оказались ледяными и никак не желали согреваться.

— Море, в котором не ходят корабли.

Воспоминание колыхнулось в душе, готовое принять его, как волны на картине. Но Мартин с раздражением отмахнулся. Он не хотел уподобляться Виктору, замыкаясь на себе и картинах прошлого, всплывающих в памяти.

Ведь прошлое было и у Ники, свое, особое. Даже если она вспоминала то же самое. И он хотел услышать ее.

Плюнув на все предрассудки, стянул одеяло с кровати, накинул им обоим на плечи и обнял ее, завернув в одеяло, как в крылья. Ника, благодарно улыбнувшись, уткнулась носом в воротник его рубашки. Он чувствовал, как она дрожит, но не знал, как согреть, только обнимал крепче, чем можно было обнимать незнакомую девушку.

— Когда мы познакомились с Виктором, я сказала ему, что со мной не стоит иметь дел. Но он мне не поверил.

— Почему же с тобой не стоит иметь дел?

— Вот и ты мне не веришь… и тогда не поверил. Если ты помнишь, у нас с Виктором все было хорошо. Мне казалось, я люблю его. Я рисовала его портреты в эскизниках — десятки, сотни лиц. Он дарил мне чертовы фиалки, а я думала, что это мило. Честно говоря, я мало помню из того времени. Фиалки помню, как ходили гулять в парк, как он переносил меня через лужи на руках, а еще все время стягивал с меня перчатки. Говорил, ему нравятся мои руки, — горько усмехнулась она.

Мартин осторожно погладил ее кончиками пальцев по тыльной стороне ладони. Кожа была нежной и теплой.

— Лицемер, — пробормотал он.

— Да, потом он меня заставил долго тереть руки какой-то дрянью, натирать кремами, отбеливать, смягчать… ему не нужно было… до сих пор не знаю, зачем понадобилась ему. Я совсем не похожа на ту девушку, о которой ты рассказывал. Я любила пестрые юбки, Дженис Джоплин и рисовать на больших холстах маслом, без кистей, пальцами и мастихинами. А еще я ненавижу, чтоб его, театр.

— Серьезно? — улыбнулся он.

— Абсолютно. Наверное потому, что меня выперли из театральной студии в пятнадцать лет из-за тихого голоса.

— Считай, что тебе повезло.

— Да, черт возьми, безмерно, — в утреннем сером полумраке Мартин увидел, как на ее губах впервые появляется улыбка — обычная, не похожая ни на ломаную усмешку, ни на полуистерическую радость. — Так вот, мы…

— Подожди, — остановил ее Мартин. Он внимательно смотрел на ее лицо, глядя, как улыбка медленно тает в привычной настороженности. Хотелось вернуть ускользающую беззаботность, но ему нужна была ее история, та самая, которую отказывался рассказывать Виктор.

И от этой мысли ему вдруг стало тошно.

Чем он лучше? Обнял, поманил крохами тепла, которые у него остались, чтобы сделать больно?

— К черту Виктора, — наконец сказал он. — К черту его правила. Кажется, у него вчера уже был бенефис.

— И что ты предлагаешь?

— Да понятия не имею. Тебе нравилось гулять с ним в парке? У тебя есть что-то кроме этой жуткой тряпки?

— Ему не нравилась моя одежда, — расстроенно пробормотала она.

— Значит, пускай будет тряпка.

— Мартин, у меня даже обуви нет. Он забрал всю мою одежду и сказал, что я теперь буду жить здесь, носить, что он скажет, есть, что он даст и выходить, когда он решит, что можно.