Тринадцатый апостол. Том II (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 31

Но важную роль в том восстании сыграют, конечно, и египетские жрецы, ограниченные в правах еще при Августе. Его религиозные реформы, сильно сократившие полномочия жречества, собственно и вызваны были опасением восстания под их предводительством. Такой безграничной власти над народом храмовников лишили, как же им не восстать-то? Вот и жрецы Сета недавно попытались власть себе вернуть. Не вышло, правда…

Так за разговорами мы незаметно пересекли озерную гавань, а потом миновали городские стены, вдоль которых плыли. Перед нами на берегу уже раскинулся пригород. Разговор наш снова возвращается к секте терапевтов.

— Название им такое дали греки за их склонность к ремеслу врачевания, а как они сами себя обозначают, я не в курсе — признается Сенека — но в искусстве лечения с ними в Александрии никто не сравнится. Слышал в Мусейоне, что терапевты эти — одна из общин ессеев, которые переселились в Египет, спасаясь от гонений в Иудее.

Ну, да… такое вполне может быть. Тем не менее, в еврейском квартале переселенцы жить не захотели, поскольку городскую суету считают одной из причин человеческих недугов: духовных и физических. Но это и понятно — александрийские евреи гораздо «либеральнее» своих единоверцев из Иудеи — иудейские законы и порядки они здесь соблюдают не особенно строго. От работы по субботам, конечно, воздерживаются и местную синагогу посещают исправно, но при этом считают вполне допустимым ходить на театральные представления и даже на ипподром.

Для таких аскетов, как ессеи и терапевты, это конечно, неприемлемо. Они ведь ведут уединенный и даже в чем-то монашеский образ жизни. Мудрость ищут в священных книгах, вина не пьют, мяса не едят, все свободное время проводят в молитвах. То есть нам, христианам они вроде как не враги — и Бог у нас с ними один, и общие ценности мы разделяем: такие, как отрицание рабства, неприятие жертвоприношений и презрение к незаконной прибыли. А еще терпимость к властям. Но рассчитывать на то, что они в наши ряды вольются, все же наверное не стоит. В лучшем случае, мы просто станем с ними союзниками.

Сенека внимательно вглядывается в пейзаж на берегу и, наконец, машет рукой в сторону скромных домишек

— Высади нас вон там, лодочник!

Суденышко послушно причаливает к хлипким деревянным мосткам, разворачиваясь к ним правым бортом, и мы выбираемся на берег. Пока я оглядываюсь вокруг, Луций расплачивается с лодочником медью и отпускает его. Возвращаться нам предстоит пешком, но до города отсюда совсем недалеко.

Небольшие глинобитные дома под соломенными крышами раскиданы по деревенской улице довольно далеко друг от друга, словно селяне здесь ищут уединения от соседей. Из жителей пока никого не видно, даже детишки не играют у домов — такое ощущение, что деревня вымерла. Только чисто выбеленные известью стены и аккуратные, ровные грядки в огородах говорят о том, что за порядком здесь есть, кому следить.

Мы с Луцием не сговариваясь, направляемся к ближайшему дому

— Шало́м Алейхе́м! — вежливо приветствую я мужчину средних лет в светлом хитоне, вышедшего на порог при нашем приближении — Мир вам!

— Алейхем шолом, путники! — удивленно кивает мужчина, разглядывая незваных гостей. Заметно, что тога Сенеки и мои доспехи римского легионера страха у него не вызывают, но и особой радости тоже. В дом нас войти не приглашают.

— Вы не подскажите, уважаемый — продолжаю я на арамейском — где мы можем увидеть человека, которого недавно спасли у Серапеума? Его имя Матфей, он из Иудеи.

— А зачем он вам, и кем вы ему будете? — настораживается мужчина

— Я его близкий друг. Мы только сегодня утром вернулись в столицу и вдруг узнали, что на него напали фанатики, и он был ранен.

Хозяин дома оценивающе смотрит на нас, но через пару мгновений приглашающе машет в сторону другого конца деревни

— Пойдемте, я провожу вас.

— Он жив хоть? — спрашиваю я с замирающим сердцем

— Да. Ему сильно досталось, но жизнь его уже вне опасности.

Луций успокаивающе сжимает мое плечо, и я шумно выдыхаю. Жив!!! И это самое главное. Все остальное в жизни поправимо.

Пока мы идем по деревне, я заставляю себя успокоиться и даже пытаюсь завязать вежливую беседу с нашим провожатым

— Вас здесь не беспокоят буколы? Дома в вашей деревне совсем не защищены.

— Нет. У нас нечего взять, мы очень скромно живем. А потом: кто же станет обижать лекаря, к которому возможно придется обратиться за помощью? — пожимает плечами терапевт.

Ну, да… Врачи всегда и везде на особом счету. У нас в легионе даже самые последние задиры с ними никогда не ссорятся. Вдруг завтра к ним в руки попадешь? А дома здесь и правда из разряда «чистенько, но бедненько», и эта сдержанная скромность чувствуется во всем — она словно витает в воздухе. Но держит себя селянин с большим достоинством, и я сразу вспоминаю ессея Авраама — интересно, как он теперь поживает? Нужно будет спросить в письме у Петра — пусть разузнает для меня.

Домишко, к которому мы подошли, практически ничем не отличался от своих соседей. Ну, если только флегматичным мулом, который щипал траву неподалеку, да небольшой повозкой, стоящей под навесом с соломенной крышей.

— Рафаил, к тебе пришли… — громко позвал наш провожатый в раскрытую дверь, но на порог дома не ступил, оставаясь на улице рядом с нами.

— Кто там еще пожаловал? — раздался скрипучий старческий голос, и в дверях показался пожилой мужчина. Седые волнистые волосы его были собраны в хвост и перехвачены кожаным шнурком, а рукава хитона аккуратно подвернуты, оголяя крепкие для его возраста руки

— Шало́м Алейхе́м! — вежливо приветствую я лекаря.

— Шалом! — улыбнулся мне мужчина — А ты, наверное, Марк? Матфей был уверен, что ты его обязательно найдешь. Ну, проходите, не стойте на улице.

Мы благодарим за помощь мужчину, чьего имени так и не узнали, и заходим в дом лекаря. Внутри домишко видимо перегорожен на несколько помещений, но все проходы занавешены домотканым полотном, так что увидеть, сколько там комнат, и их обстановку нет возможности. А нас с Луцием хозяин заводит в ближайшую крохотную комнатушку, где изо всей мебели только лежанка у стены, да грубо сколоченный стол у маленького оконца. Глаза мои быстро привыкают к царящему здесь сумраку, и я, наконец, вижу апостола

— Матфей…! — бросаюсь я к лежанке — Как же ты меня напугал, дружище!

Хочется обнять его и встряхнуть, как следует, но я неловко застываю на полпути, поняв, что мои объятья ничего кроме боли ему сейчас не принесут. Выглядит апостол ужасно даже в сумраке. Лицо его в синяках, один глаз заплыл, а голова замотана тряпицей. Хочу схватить его за руку, но с ужасом вижу, что она тоже зажата в лубке. То есть у него еще и перелом вдобавок к пробитой голове.

— Ну, что ж ты так, а? На неделю нельзя тебя одного оставить! — укоризненно качаю я головой, стараясь унять дрожь в своем голосе, жалко мне его до слез! — А если бы тебе не помогли, если бы никто не защитил тебя?

— Учитель всегда говорил, что свет не без добрых людей — через силу улыбается мне Матфей разбитыми губами — Я рад вас видеть, Марк, Луций… как вы съездили в Мемфис?

Нет, ну что за человек такой, он еще и улыбаться пытается… Мемфис его интересует! Чтобы скрыть свой страх за него, добавляю в голос показного возмущения

— А вот ничего я тебе не расскажу! Ты зачем в чужой храм со своими проповедями полез, а? Разве не знаешь, что это, по крайней мере, невежливо? Или тебе александрийских площадей стало мало?!

Матфей с мудрой, понимающей улыбкой смотрит на мой показной пафос. Все он видит, все прекрасно понимает — и мой страх за него, и скрываемую дрожь в голосе, и влагу, выступившую в уголках глаз. Которую я украдкой пытаюсь вытереть. Римские легионеры ведь не плачут. Никогда.

— Все уже хорошо, Марк. Не ругайся.

— Да тут не ругаться надо, тебя розгами выпороть мало за все твои художества…! — продолжаю я притворно ворчать. А сам уже придирчиво оцениваю его состояние, прикидывая в уме, как будем перевозить его в город. Повозка даже не обсуждается — растрясет. Значит, нужно подключить парней, и перенесем мы его в паланкине.