Ветер и мошки (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич - Страница 45

Так что же случилось? Есть версии?

— Прорыв? — выдавил Камил.

— Да, — кивнул шеф. — Каждый прорыв, как мы полагаем, оказывал и оказывает влияние на наше развитие. Не сам по себе, нет. Но люди, которые в него попадают… не все, около семи процентов… У них, помимо расстройств, угнетенного состояния, депрессий, случаются и озарения. Именно они стали искрами, основой нашего прогресса.

— Теллер — термодинамика, Маслов — электротехника, Капин — теоретическая физика, теория гравитации, Ренсон — радиоволны, Пьерс — первый двигатель внутреннего сгорания, Жмудов — биология, генетические исследования, Сверика, Винготт, Освальти, Полев, — принялся перечислять доктор Штапер.

— Каждый однажды попал под прорыв, — сказал шеф. — Но и это еще не все.

— Не все?

— Нет. Есть еще вы, оперативники. Те, кто работает непосредственно с прорывом.

Камилу вдруг показалось, что помещение сделало оборот вокруг своей оси. Он не смог уловить его, но краем глаза словно поймал остаточное движение. Мягко, подрагивая, совместились углы стен. Так, что захотелось довернуть голову против часовой.

Он сглотнул.

— Я не понимаю.

— Камил, пожалуйста, сделай над собой усилие и подумай, зачем мы вообще сейчас, в свете уже известного, посылаем оперативников по каналу.

— Убить…

— Нет.

Камил склонил голову, разглядывая свое слабое отражение в матовом пластике. Мелко дрожал свет. Тонкая царапина бежала наискосок к дальнему концу стола. Ее так и хотелось проверить ногтем.

— Тест? — поднял глаза Камил.

— Тест, — согласился шеф. — Только не простой тест. Жестокий — да. Но необходимый. Это тест на сопричастность и сопереживание.

В первоначальном виде — да, была исключительно нейтрализация. Только с течением времени мы поняли, что убийство кажущихся виновников прорыва (одного, всех, большей части) никак не влияет на непременность следующего. Другие люди, другое место, иная интенсивность потока. И никакой связи или привязки к предыдущему пробою.

Тогда мы стали смотреть шире. Команды по-прежнему посылались с заданием нейтрализации, но мы также инициировали оперативников на сбор доступных данных о мире и людях, в нем живущих. Раньше главное было — убить и как можно быстрее. Теперь — осмотреться и выявить скрытые взаимосвязи.

Выводы были примерно такие же, как и у тебя, Камил. Мир, в который переносились сознанием оперативники, оказался болен, заражен, и прорывы негатива через их ощущения мы увидели спонтанными, случайно инициированными событиями. Ну а выходка Липмана, который стоял вот как ты до этого девять лет назад и требовал от нас чуть ли не раскаяния во всех смертных грехах, подвигла нас ускорить некие процессы по переориентации кризисного направления. При этом заброску по каналу прорыва было решено оставить. Только задача ставилась уже другая. С акцентом не на людей на той стороне, а на вас.

— То есть, мы в любом случае…

Шеф качнул головой.

— Ты про убийства?

— Да, — ответил Камил.

— Видишь ли, — сказал шеф со вздохом, — наш мир несколько заторможен по сравнению с тем миром, менее эмоционален, более… даже не рационален, нет, скорее, более холоден, безынициативен. Нам же необходимо было, чтобы оперативники не считали тот мир неким полигоном, местом для выполнения задачи, а чувствовали его глубоко своим. Это значило, что однажды, как Липман, как Сорокин, как ты, Камил, они должны были взбунтоваться против того, что им навязывают. Нам необходимо было «разогнать» ваши внутренние ощущения, дать проникнуться болью и несправедливостью того мира, дождаться от вас желания его изменить, но не так, как вам предлагалось.

— Зачем?

— Не слышал еще более глупого вопроса, — прокомментировал реплику Камила доктор Штапер, помассировав веки. — Есть же очевидные вещи, Гриммар.

— Да, Камил, — сказал шеф, — есть очевидные вещи. Очевидно, что мы хотим через вас повлиять на тот мир. Сделать его лучше.

— Но я здесь… Нам придется ждать следующего прорыва.

Шеф наклонил голову.

— Уже два года мы экспериментируем с независимыми от пробоев энергетическими каналами. Почти полгода люди заново сформированной команды «ходят» на ту сторону. Правда, пока максимум на шесть часов с паузой в трое суток. Но зато есть возможность подключаться к одному и тому же носителю, а не скакать по ним блохой. Пока мы не имеем никакого плана. Пока у нас нет четкого понимания, как переломить господствующий там негатив, и пока мы почти что орден милосердия. Но я предлагаю тебе к нему присоединиться. Ты прошел отбор.

— И что я должен буду делать? — спросил Камил.

— Спасать людей, — ответил шеф.

— А как же наше развитие? Ну, если мы сможем…

— Мне кажется, где бы они ни были, здесь или в ином мире, но люди важнее, — сказал шеф. — К тому же развитие нашего мира в ближайшее время, я думаю, никуда не денется. С остальным — как-нибудь справимся.

— И поэтому он не носит эмофон, — добавил доктор Штапер.

Камил провел пальцем по царапине на столешнице.

— Я согласен, — сказал он. — Только никого убивать я больше не стану.

— То есть, Татьяна — последняя?

— Татьяна…

Под внимательным взглядом шефа Камил впервые за время разговора улыбнулся.

Сначала почему-то приснился крохотный, увитый виноградом дворик. Две шпалеры огораживали его пространство. Сверху, сквозь гущу виноградных листьев проглядывали крашеные рейки навеса. Толстая ножка утонувшего в рассыпчатой тени стола росла прямо из асфальта, а лапы окружающих его скамеек представляли из себя гнутые стальные трубки. Доски скамеек крепились к трубкам гигантскими болтами, которые, сколько не упорствуй, слабыми детскими пальцами не провернуть.

Жаркое южное солнце внутрь виноградного царства почти не проникало. Разве что при шевелении листьев бежало по дереву и одежде испуганной золотистой мелочью. В центре же накрытого выцветшей клеенкой стола, как в центре мира, в прохладе и тиши белело блюдо, в котором раскроенный, окровавленный, ожидал своей участи купленный на рынке арбуз килограммов на двадцать.

Дворик был из детства, из единственной в Таниной жизни поездки к морю.

Таня сидела на одной скамейке, а мама и папа целовались на другой. Они еще были вместе. Тень от листьев почти скрывала их, шепот и тихий смех спорили с шелестом винограда. Таня болтала ногами и чувствовала, как разъезжаются под ней доски. Не успела она испугаться, как неожиданный толчок опрокинул ее и выбросил из дворика к фальшборту круизного судна. Стремительно повзрослевшая, она поднялась на ноги и обнаружила, что мимо нее к корме корабля во весь опор несутся люди. Видимо, кто-то ее и сшиб, не заметив. Мелькали лица, цветные рубашки, купальники, волосы и усы.

Все от чего-то бежали. Единственное, Таня не слышала криков. Но паника разливалась в воздухе. Свет вокруг гас. И трудно было повернуть голову. Ни с того ни с сего запротестовали шейные позвонки. Не сдвинемся, не сдвинемся! А сбоку, сверху уже, клубясь и шипя, накатывала, подбиралась кипучая тьма.

Бамм!

Волна ударила в борт, обдала брызгами. Кто-то вцепился Тане в плечи. Таня с ужасом освободилась от чужих рук. Корабль издал басовитый, полный муки гудок, словно предупреждая о своей гибели.

— Мы-ы-ы!

Вторая волна подкинула Таню вверх. Кто-то опять прилепился к ней, затормошил. Уж бежал бы на корму, неугомонный! Или это матрос из экипажа пытается ее спасти? Но Таня все же отбилась, чувствуя, как стеснены, неуклюжи собственные движения. Что ей мешает все время?

Новый гудок.

— Мы-ы!

Странный гудок. Какие теперь удивительные делают гудки кораблям.

— Мы-ы-ы!

Третья волна вздернула Таню. Стены знакомой комнатки вдруг протаяли перед глазами. Круизный лайнер благополучно потонул в обоях, а перед Таней закачалась худая, трудно различимая в сером сумраке фигура.

— Олежек?

— Мы!

Олежек нырнул к Тане, сжал пальцы на ее плечах, а потом неуклюже повалился, громко мыча и всхлипывая. Он все стискивал и стискивал ее руки, словно боялся, что она выскользнет, вырвется, растает. Свет, меленько поплескивающий сквозь шторы, серебрил его короткую стрижку.