Спаси нашего сына (СИ) - Магдеева Гузель - Страница 28

С этой иллюзией было легче, не задыхаться от боли ночами, не плакать, зажимая в зубах край простыни.

Когда я окончательно поняла, что родителей больше нет, ровно в тот момент и кончилось мое детство. Слишком рано, кто-то еще продолжал верить в деда Мороза и чудеса, я не верила больше ни во что. Вселенская несправедливость правила миром, и поделать с этим ничего нельзя.

Когда исчез Егор, я снова начала играть в хорошо знакомую игру. Он есть, он где-то рядом, приглядывает за мной. И скоро появится.

Только рядом с ним я впервые за последние годы испытала это давно забытое чувство легкости, радости. Казалось, что теперь все плохое кончилось, вот он, долгожданный хэппи энд на трудном пути, что я шла со дня смерти родителей, сбивая ноги.

Но это не так. И мне безумно важно понять, почему он тогда исчез.

И банальной фразой «дело не в тебе, а во мне» не ограничиться. Да, гораздо проще смолчать, не возвращаться к этой теме, но я так не могу. Это будет грызть меня изнутри, поэтому сейчас, глядя в глаза Баринову, я говорю:

— Егор, почему ты мне тогда не позвонил?

Я вижу, как Баринов застывает, вопрос неудобен и совсем ни к месту, но я не могу, не могу больше держать это в самой себе, не скажу — задохнусь. Тысячи причин, по которым он меня бросил, и все они связаны только с тем, что я плохая, что я хуже, чем думаю о себе, что я недостойна его и мне никогда не подняться с ним на одну ступень.

Но нет ничего страшнее, чем додумывать за другого, и мне нужна правда, я готова ее требовать, какой бы неприятной она не была.

Не только ради того, чтобы удовлетворить собственное любопытство, упаси боже, нет. Мы теперь связаны с ним, против ли воли или по ней, и это не то, что надолго, это навсегда.

Он открывает рот, и я почти готова к словам, которые вылетят в меня подобно стрелам, любой ответ ранит, вопрос лишь в том, как сильно.

Но злобное жужжание телефона, что все это время звучало на заднем фоне, вдруг достигает апогея, Егор принимает вызов.

Мы сидим так близко, в ресторане так тихо, что я слышу каждую фразу, сказанную его собеседником, вижу, как реагирует на это Егор, а сама ничего не могу.

Ни дышать, ни думать, ни шевелиться.

Пульсация в голове настолько сильная, что я вибрирую, как телефон Егора несколько секунд назад. Мы смотрим с ним друг на друга, его ладонь накрывает мою руку, и я перевожу взгляд на нее, разглядывая следы ночной драки, вздувшиеся вены и обруч наручных часов, обвивающий запястье.

Опознание. Тела. Опознание. Тела.

Тетя Мила…

— Смотри на меня, Ева.

Голос Егора как проводник, я цепляюсь за него, чтобы не потерять связь с реальностью. Он сжимает мою ладонь чуть сильнее, мне хочется сказать ему, что все в порядке, но это не так.

— У тебя есть ее фото? Я съезжу туда без тебя.

Я очень хочу не ехать, не видеть, не знать. Но не могу.

— Нет фото… они там остались, в той квартире, и все старые.

По ним тетю не узнать, она сильно изменилась за последние пару лет, от ее строгой красоты не осталось и следа.

Егор поднимается, обходит стол и садится рядом со мной на корточки. Теперь его ладони покоятся на моих коленях, и от жара, что исходит от его тела, внутренний озноб чуть усмиряется.

— Ты не обязана ехать туда, Ева.

Но я только качаю головой, это очень сложно, объяснить другому человеку о наших отношениях с тетей, о том, что она столько лет была для меня отцом и матерью. И она… она никуда не исчезала, не кидала, была всегда рядом, когда мне это требовалось.

— Я не могу, — шепчу так громко, как только выходит и сжимаю его пальцы до боли, чтобы хоть что-то чувствовать. Егор терпит, не отстраняется, и в этот момент его глаза полны заботы и тепла, — того, чего мне не хватает.

— Тогда поехали, — я поднимаюсь, опираясь на его вытянутую ладонь. Сколько времени мне не дай, я все равно не буду готова к тому, что увижу. Но лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас.

Егор ведет машину излишне резко, и я думаю, что он нервничает не меньше меня. Я знаю его совсем мало, и о некоторых вещах могу только догадываться, например, как сейчас. Смотрю на его профиль, нахмуренные брови. Он опирается на левую руку подбородком, управляет только правой, и я пытаюсь отвлечься, сосредоточившись на нем.

— Ты можешь передумать в любой момент, Ева, — поймав мой взгляд, говорит он, но, не дождавшись моего ответа, отворачивается и хмурится еще сильнее. Я не могу понять, почему именно он злится, может быть, потому что считает, что обязан идти на эту… процедуру вместе со мной?

— Егор, — я пытаюсь сформулировать свою мысль, — тебе вовсе не обязательно присутствовать там, со мной. Если не хочешь идти, не иди.

Я пока слабо представляю, как справлюсь с этим, просто двигаю мысли как можно дальше от себя.

— Ева, ты сейчас серьезно? — глаза Баринова темнеют, как грозное небо, и я неуверенно обхватываю непослушными пальцами ремень безопасности, чуть оттягивая его с живота. — Я о тебе переживаю, о ребенке, в конце концов!

Я перевожу взгляд вперед, на дорогу, и говорю то, что уже очень давно крутится на языке:

— Пока нет результатов теста, Егор, можешь не переживать. У тебя еще есть место для сомнений.

И тогда он делает то, что я от него не жду: ударяет плашмя ладонью по рулю, громкий гудок разносится по четырехполосной дороге во все стороны.

— А кто бы не засомневался на моем месте? — почти рычит он, — мы не виделись с тобой черт знает сколько времени, а потом ты появляешься внезапно с огромным животом!

Удивительно, как легко он забывает, что отправил меня на аборт, передав деньги Алене через своего друга, но во мне клокочет обида, и я не сразу нахожу, что ему ответить.

— А где ты был все это время? Это же не я, это ты исчез, Егор, — последние слова даются тяжело.

Я снова ощущаю себя брошенным щенком, с которым задорно играли весь день, кормили с рук и обещали приютить, а потом пинком под зад оставили одного на улице, холодной ночью, под проливным дождем. Это так обидно и горько, что я шмыгаю носом, пытаясь удержать рвущийся поток слез.

Ну же, Ева, ты не тряпка какая-нибудь, сейчас нет времени на то, чтобы сидеть и жалеть себя.

Молчание разъедает как концентрированная кислота, жжет и давит, но мы не успеваем пропитаться ею насквозь.

Серое, безликое здание, где находится судебно-медицинский морг, прячется за густыми деревьями. На ступеньках курит полицейский, выдувая в воздух сизый дым. Егор паркует машину, а я держусь за ручку двери и сил в себе не могу найти на то, чтобы сдвинуться с места хоть на малюсенький шажок. Вот теперь полное осознание того, что мне предстоит увидеть, бьет по нервам, я трясусь, ощущая, как сжимается живот.

— Слушай, Ева, тебе не надо на это смотреть, — Егор держится за руль, как за спасательный круг, кажется, пока мы сидим в машине за закрытыми дверьми, еще есть шанс не участвовать во всем этом кошмаре.

Но его слова только наоборот, подстегивают меня. И я делаю то, что должна: решительно распахиваю дверь и ставлю ноги на асфальт.

На кой черт я привез сюда эту упрямую девицу?

Смотрю на Еву, на то, как она выходит из машины, упрямо задрав подбородок. Я совсем ее не знаю, и этот поступок очередное тому доказательство. Если бы не та случайная встреча в мартовскую метель, вряд ли бы мы вообще с ней пересеклись. Слишком разные круги общения, разный возраст, интересы, да все у нас разное.

До крыльца шагов двадцать, и мне нужно за это время решить для себя одну простую вещь, позволю ли я Еве пойти самой на опознание или нет.

Риск слиш ком велик: она и так падает в обмороки только от того, что у нее берут кровь, а как на ней скажется предстоящее зрелище, и вовсе непонятно. Но одно точно: ничего хорошего это не сулит.

И если она действительно мать моего ребенка, сейчас я должен принимать решение не только за нее, но и за него. Беременным женщинам нельзя смотреть на покойников и точка.