Заговор Ван Гога - Дэвис Дж. Мэдисон - Страница 34

• Предыдущая
• 34/58
• Следующая

– Пит Дейк? И что с ним случилось потом?

– Берген-Бельзен.

– Он был евреем? – спросила Эсфирь.

– Да нет же, католик. Но прятал у себя одну еврейку. Мне кажется, он был в нее влюблен. По крайней мере, мне так отец говорил. Да, кстати, мы вот не очень-то жаловали хранителя, а ведь с ним приключилось то же самое…

– Постойте… Разве Геррит Биллем Турн не был хранителем?

– Был. Только потом. Я же говорю, сначала хранителем был Хуген. А его невестка оказалась коммунисткой.

– Получается, нацисты его арестовали, и тогда Турн занял эту должность?

– Ja, он был очень молод, но кроме него больше никого не осталось. Он же был секретарем Хугена. Говорят, именно он занимался делопроизводством и перепиской, потому что у Хугена это получалось не очень складно. Да, и еще говорят, что Хуген хотел кое-что раздать из коллекции.

Эсфирь с Мартином переглянулись.

– Раздать? – переспросил Мартин.

– Ходили слухи, что он отправил несколько вещей фельдмаршалу Герингу, и вот почему немцы заинтересовались этой коллекцией. В конце концов, Бекберг далеко не Роттердам.

– Вы хотите сказать, он таким способом пытался их задобрить?

– Скорее, выкупить жизнь дочери. А может, хотел получить более высокий пост, – ответил Худелик. – Я не знаю. Возможно. Но ничего не вышло. Жену они расстреляли прямо на улице, а Хуген вместе с сыном пропали в Берген-Бельзене.

– Похоже, вам повезло.

– О, так я ведь не еврей, – сказал Худелик. – Я себя вел как истинный ариец. Только они не знали, что у меня в сердце. – Он замолчал и невидяще уставился перед собой, словно заново переживал события прошлого. – Меня все время подталкивали вступить в партию голландских национал-социалистов. Отец уговорил. У него был радиопередатчик. И когда я слышал какие-то интересные вещи, он их передавал англичанам. А королева Вильгемина наградила его медалью. Сама королева, представляете? – Он показал пальцем на один из шкафчиков. – Мы были отличными шпионами, нет?

Действительно, за пыльным стеклом угадывались какие-то военные реликвии.

– Это очень смелый поступок.

– Я не герой. Впрочем, было трудно понять, что делать. Иногда мне казалось, что я делаю вовсе не то, что надо. – Он словно читал мысли Эсфири. – Я понимаю, сейчас это звучит странно, но тогда были совсем другие времена.

– Вы упомянули, что Турн писал письма за Хугена. И письма к Герингу тоже?

Хенсон что-то пометил у себя в блокноте. Может статься, эта ниточка куда-то приведет. Как ни крути, а корреспонденция Геринга по большей части пережила войну.

– О, конечно. Геррит очень даже с большим удовольствием был членом партии.

– Нацистской партии?!

– Ja, ja. Именно поэтому он до конца оставался хранителем музея.

– А почему вы сказали, что с удовольствием?

Худелик усмехнулся.

– Вышагивал как индюк, гордый такой. Затянется в форму и челюсть вперед, будто Муссолини.

– А он участвовал в расправах над евреями? – спросила Эсфирь.

– Так, немного.

– Что значит «немного»?

– Ну, науськивал разных хулиганов. Выступал с речами. А когда, скажем, человека повалят на землю, он пару раз мог пихнуть его ногой. Однако это все показное. Он был трус и слабак.

– И что, он потом не понес никакого наказания? – удивился Хенсон.

– О, мои юные друзья… Вы прекрасны и сильны. Или, по крайней мере, так про себя думаете. Но вы и понятия не имеете, что тогда творилось. Кто-то был напуган, а кто-то струсил до такой степени, что… Власти не могут наказывать за слабость характера. Не то пришлось бы расстреливать половину голландцев, переживших войну. Впрочем, потом им внятно объяснили, что к чему. Расстрелов было в достатке, не переживайте.

– И все же… ваш друг Турн отделался только легким испугом?

– Юная леди, я ведь не обязан отвечать на ваши вопросы, не так ли? К тому же я старый и больной человек.

Он сел обратно в кресло. Хенсон потянул Эсфирь за локоть, и девушка отступила на шаг, мрачно разглядывая пол.

– Нам могут помочь даже самые незначительные детали, – сказал Хенсон.

– Ну, во-первых, – смягчился Худелик, – никакой он мне не друг. Против Геррита я сам давал показания.

– Стало быть, его судили?

– Но оправдали. Он утверждал, что только прикидывался нацистом. Что у него не было иного выбора после того, что случилось с Хугеном и Дейком. И еще он сказал о подготовке нескольких подделок, которые продал немцам за очень большие деньги.

– Подделки? – Эсфирь вскинула голову и переглянулась с Хенсоном.

– Да, он показал некие квитанции. Якобы из Берлина. Оплата за картины и кое-какие бронзовые вещички, которые еще оставались в коллекции.

– А откуда взялись эти подделки? – спросил Хенсон. – Он что, их сам сделал?

– До того как стать секретарем Хугена, он учился в Роттердаме на художника. Кроме того, преподавал в нашей школе живопись. – Старик прищурился. – Да-да. Точно. Он сказал, что сам рисовал подделки, а подлинники спрятал.

– Я думаю, именно это он считал своим патриотическим долгом перед королевой Вильгеминой, – заметила Эсфирь.

– Турн заявил судьям, что это наглядно демонстрировало тупость немцев и к тому же истощало их ресурсы.

– Перекачивая их прямиком в его собственный карман, – добавил Хенсон.

Худелик скривил губы, словно попробовал какую-то кислятину.

– Ну, деньги-то он вернул… Если уж на то пошло, именно поэтому его и оправдали. Откупился, значит. Но вот почему рейх заплатил за вещи, которые мог запросто отобрать – это так и осталось под вопросом.

– Надеюсь, свобода обошлась Турну в кругленькую сумму, – сказала Эсфирь.

– Положим, – Худелик махнул рукой, – деньги-то были вдовьи. Он во время оккупации щеголял в униформе и обхаживал вдову Де Грут. А вот почему она решила-таки выйти за него… – Старик пожал плечами.

– Наверное, боялась нацистов.

– Да уж, – ответил Худелик. – Любой хоть сколько-нибудь достойный человек их боялся.

Хенсон скосил глаза на Эсфирь.

– Mijnheer Худелик, а вы не помните такого человека – Стефан Мейербер?

– Французский поэт?

– Нет-нет, – сказала Эсфирь. – Во время войны. Худелик отрицательно покачал головой.

– Возможно, он в конце войны бежал на север. Из вишистской Франции.

– Царил хаос. Штурм Арнема и так далее. Беженцы по всем дорогам. Не помню никого по имени Мейербер.

Хенсон сунул руку в карман пиджака и извлек увеличенную копию водительского удостоверения Сэмюеля Мейера:

– Конечно, тогда он был моложе.

Старик прищурился, затем снова покачал головой.

– А как насчет этого человека? – Хенсон показал набросок «Манфреда Штока», сделанный художником.

Худелик почесал подбородок, но и это лицо ему было незнакомо.

– Послушайте… Есть один рисунок… – сказал он вдруг. – Что-то такое… Юная леди, не сочтите за труд, вот на том стеллаже. Вторая полка сверху. Красная обложка.

Материя обложки настолько выцвела, что Эсфирь на всякий случай переспросила:

– Вот эта?

– Соседняя.

Девушка привстала на цыпочки и с трудом принялась вытаскивать запыленный том. Худелик тем временем, кажется, с интересом рассматривал ее стройную фигурку.

Книга оказалась в довольно бедственном состоянии. Переплет сильно обветшал, и, когда Эсфирь наконец-то извлекла искомое, пара страничек выпала.

– Это памятное издание. Про нашу школу и музей.

Эсфирь подняла с пола упавшие страницы. На одной изображена групповая фотография двух-трех десятков учениц, сидевших между плотными, круглощекими монашками. На втором листе находился тщательно выполненный рисунок какого-то древнего огнестрельного оружия, то ли аркебузы, то ли мушкета с фитильным замком. Эсфирь бережно передала книгу Хенсону. Бумага от времени стала такой хрупкой, что некоторые страницы буквально потрескались, а некогда загнутые уголки просто отвалились.

– Когда ее напечатали? – спросил Хенсон.

– Не знаю. Во всяком случае, до войны.

• Предыдущая
• 34/58
• Следующая