Сети Вероники - Берсенева Анна - Страница 13

– Вам неприятна эта тема? – догадалась Ирина Михайловна.

– Нет-нет, – поспешно возразила она. – Мне интересно, что вы про это думаете.

– Я думаю, если люди не вынуждены быть вместе, чтобы выжить, то им приходится искать какие-то другие основания для совместной жизни. И не говорите, что дети достаточное основание, – сказала Ирина Михайловна, хотя Алеся ничего такого не говорила. – Детей тоже можно вырастить одному, часто даже лучше получается. Но что-то же связывает людей? Не в метафизическом смысле, а в обычной повседневности. Чувства на роль такой повседневной связи не подходят, они слишком изменчивы. А что неизменно, что надежно в отношениях между близкими? Чему они могут и должны доверять? Вот вопросы для современного человека. Мой покойный муж дружил с одним весьма верующим иудеем, так тот утверждал, что любовь вообще не развивается, а дается сразу. А если сразу не дается, то это и не любовь. Но как ее отличить от простого сексуального влечения и как все это соотнести с терпением в построении отношений? Извините, Алеся! – спохватилась она. – Я краду ваш вечер отвлеченной болтовней.

Алеся могла бы сказать, что никаких планов на вечер у нее все равно нет, но это было бы нечестно: она разговаривала с Ириной Михайловной не потому, что больше нечем было заняться.

– С вами интересно, Ирина Михайловна, – сказала она.

– Разве? А мне кажется, в старости люди начинают изрекать одни лишь банальности.

– Все по-разному, – пожала плечами Алеся. – Вы – нет.

– Ну, может быть. Кажется, Ахматова в преклонных годах говорила: в моем возрасте интересуют уже только метафизика и сплетни. Не исключаю, что это же самое интересно не одним старикам. Если вам не трудно, достаньте мне, пожалуйста, с верхней полки Голсуорси. Захотелось перечитать.

Алеся забралась на стул, достала из книжного шкафа «Сагу о Форсайтах» и ушла в свою комнату, оставив дверь приоткрытой, чтобы услышать, если ночью понадобится помощь.

Слова Ирины Михайловны стояли у нее в памяти весь вечер.

Что неизменно, что надежно в отношениях между близкими людьми? Чему они могут и должны доверять? Алеся не знала. Но что чувства ни связью, ни опорой не являются, знала точно.

– Ну зачем ты это сделала? Почему со мной не посоветовалась?

Можно было спросить: «А зачем с тобой советоваться?» Но Алеся не спросила. Они встречались наедине не чаще раза в неделю, и драгоценного времени с Борисом было ей жаль, и просто забывала она о любых мелочах, когда приходило ее время с ним.

Алеся сидела на краю кровати, а Борис стоял перед ней и одной рукой гладил ее по голове, а другой протягивал ей бокал с шампанским. Даже два бокала, узкие, как дудочки, для себя и для нее, держал он между пальцами.

– Я сегодня утром дар речи потерял, когда в отделении тебя увидел, – сказал он. – Такая коса была!

– Она мне мешала. – Алеся взяла у него бокал. – На работе под шапочку не помещалась. И вообще…

– Что – вообще? Повзрослее выглядеть хотелось? – проницательно заметил он.

Вообще так оно и было. Борис всегда выглядел очень элегантно, и ей хотелось ему соответствовать. Конечно, они не бывают на людях вместе, но все-таки… Может, ему будет приятно видеть, что его любит эффектная современная женщина, а не примитивная девочка с косой.

То есть можно было, наверное, и из длинных волос соорудить прическу, которая выглядела бы не хуже стрижки, сделанной вчера в салоне на проспекте Скорины. Но со стрижкой нужный эффект достигался быстрее и проще.

Выпили шампанское. Алеся поставила свой бокал на пол и стала одеваться. Борис был уже одет. Он забрал оба пустых бокала и вышел из комнаты. Знал, что Алесю смущает, когда он смотрит, как она одевается.

В его объятиях не смущало ничего. Но как только размыкался их круг, не смущение даже, а тягостные мысли захлестывали ее.

Когда-нибудь это закончится. Но чем? Он сказал, что не сможет оставить сыновей. Это было год назад, в одну из первых встреч здесь, в квартире его приятеля, который уехал на стажировку в Польшу. У Бориса были от этой квартиры ключи.

– Я люблю тебя и приму любое твое решение, – вот что еще сказал он тогда.

Все двадцать лет своей жизни Алеся знала: надо делать что должно и будь что будет. В восьмом классе она выписывала в толстую тетрадку разные афоризмы – этот показался ей самым правильным. И весь ее разум, вся ее сущность говорили ей сейчас: «должно» означает расстаться с Борисом немедленно. Но любовь лишала ее и разума, и, наверное, сущности, и ничего было с этим не поделать.

Так есть ли смысл думать о том, что будет, раз ты все равно не делаешь что должно? Потому она и гнала от себя мысли о будущем, и лишь в минуты расставания с Борисом они захлестывали ее, как волны.

Может, если бы он был ее ровесником, все это закончилось бы раньше: ровесников вокруг много, все они схожи, и все ей понятны. Но Борис не просто взрослее, а значительнее, он такой один, и то, что было ей непонятно в нем – что дается лишь годами и без опыта прожитых лет понятно быть не может, – сплеталось с любовью к нему и держало сильнее, чем самые прочные сети. И так это длилось до того дня, когда Алеся поняла, что беременна.

«Быть такого не может! – похолодев, подумала она. – Я же ни одной таблетки не пропустила!».

Глупость собственного лепета была ей очевидна. Еще в колледже на лекциях по гинекологии преподаватель говорил:

– Нет ни одного противозачаточного средства, которое действовало бы стопроцентно. И никогда не будет – природа не позволит.

Вот и не позволила. Хотя зачем могла понадобиться природе Алесина растерянность и тем более отчаяние, которое охватило ее, когда первая растерянность прошла? Никакого глубокого природного смысла она во всем этом не видела.

Но разум ее прояснился. Может, прояснение имело гормональную причину? Да, наверняка так – о гормональных изменениях, происходящих во время беременности, на лекциях тоже рассказывали подробно.

И в этом прояснении разума слова, сказанные Борисом в самом начале их связи: «Я приму любое твое решение», – приобрели прямой смысл.

Решить, что делать, могла только она, решить это надо было как можно скорее, и советоваться об этом с Борисом требовалось не больше, чем о том, оставлять ли косу. Хотя значимость этих двух действий, конечно, невозможно было сравнивать. И сказать ему о беременности надо было уже после того, как у самой сложится какое-то решение. Алеся не знала, откуда у нее такая уверенность, да и решения никакого ей в голову пока не приходило…

Но после года связи с Борисом, после этого проведенного в смятении года, она своей уверенности обрадовалась.

– Вы умны, Алеся.

Обычно Игорь Павлович навещал свою маму днем, когда Алеся была на работе, поэтому виделись они не часто. И откуда бы ему знать о ее уме?

Но когда она спросила его об этом, он ответил:

– Глупые женщины не бывают красивыми. Разве что в восемнадцать лет. А вам-то не восемнадцать.

Она смутилась бы от этих слов, если бы и без них не понимала, что нравится ему. Для такого понимания не требовалось особенной догадливости, потому что он не особенно это скрывал. И то, что сегодня, застав ее дома, попросил проводить его до угла Подсосенского, а потом, когда до угла дошли, предложил посидеть в кафе, было лишь еще одним тому подтверждением.

– Мне тридцать, – сообщила Алеся.

Вернее, не сообщила, а напомнила: паспорт-то ее он видел.

– И вы очень красивы, – кивнул Игорь Павлович. – Точнее, гармоничны. Поэтому элементарная логика подсказывает, что вы умны.

Он говорил прямо, потому что был прямым человеком, а не для того чтобы ей понравиться; это она тоже уже поняла про него. Естественность его прямоты не вызывала неловкости. Можно было бы даже сказать, что она подкупала, если бы в Игоре Павловиче чувствовалось хоть малейшее желание ее подкупить.

Маргарита, с которой Алеся еще больше подружилась за полгода, прошедшие после того как та впервые пригласила ее к себе на дачу, недавно сказала про Леню Эткина, у которого работала операционной сестрой в хирургии: