Во все Имперские. Том 2 (СИ) - Беренцев Альберт - Страница 15

А еще в его записях упоминалось, что Таня еще маленькая, и поступать в Смольный ей только через два года. Значит, дневник был начат минимум два года назад.

А окончен он был, судя по всему, за несколько дней или даже возможно часов до моего попаданства, так как там упоминалась фиолетовая Луна. В момент моего попадания она действительно была фиолетовой. Хотя сколько именно дней на небе наблюдался этот феномен, я не знал, но догадывался, что долго фиолетовая луна висеть не могла. Иначе все бы к ней привыкли, и она бы не вызвала удивления барчука.

Погуглив, я убедился, что мои догадки верны — фиолетовая Луна появилась в небе примерно за сутки до моего попаданства.

Вообще же, дневник оставлял массу вопросов.

Почему барчук окончил его так внезапно, не дописав? У него были срочные дела? Не похоже на то, учитывая, что в момент моего попаданства он сношал девку в стоге сена.

Или это и было срочным делом?

Если честно, я с самого момента попаданства полагал барчука типичным тупорылым хикканом, но дневник раскрывал Нагибина с неожиданно трагической стороны.

У меня даже на секунду промелькнула крайне неприятная мысль, что этот неизвестный черноусый из дневника проделывал с барчуком вот это самое… Ну вы поняли. Среди магократов наверняка полно больных извращенцев, а барчук, в теле которого я находился, был весьма хорош собой.

А родителям Нагибина, совсем обнищавшим, этот урод мог платить за насилие над их сынком.

Но эту мысль я быстро отмёл, и не потому, что она была неприятной. Смотреть в лицо ужасу я всегда умел.

Не, тут просто логически не складывалось. Из дневника явственно следовало, что это не черноусый платил родителям Нагибина, а наоборот — родители ему. За что они ему платили? Явно не за то, чтобы черноусый развлекался с их сынком, это уже слишком, даже для магократов.

Кроме того, батя Нагибина постоянно болтал о некоей великой судьбе для своего сына. О чем идет речь? Уж не о том ли, что в тело Нагибина попаду я?

Но причём тут тогда черноусый? Зачем он приходил, и почему у барчука Нагибина путалось сознание после его визитов?

Я попытался вспомнить, встречал ли я в этом мире магократов, похожих на этого таинственного визитёра.

Черноусых тут, пожалуй, было полно. Вон даже у Михаила, которого Шаманов наконец-то снял со стены, были черные усы. Но вот черноусых и одновременно седых, да еще и с изуродованным то ли магией, то ли оспой лицом, я пока что не встречал.

Я попытался покопаться в памяти реципиента, как это обычно делают попаданцы, но ничего не обнаружил. Памяти реципента у меня просто не было, она исчезла, вместе с личностью барчука Нагибина.

В принципе логично. В этом теле и так уже было две личности — моя и Царя, так что третья туда бы просто уже не влезла. Оригинальный Нагибин просто умер и растворился.

В любом случае, я был уверен, что черноусый как-то связан со смертью родителей Нагибина. Возможно, он их и ухлопал. Кроме того, в дневнике упоминался Гностический Либератор, тот же странный персонаж, портрет которого был намалеван кровью над трупами родителей.

Может черноусый и есть этот загадочный Либератор?

Впрочем, это вряд ли. Либератор на рисунке был лыс, а усов совсем не носил. Так что очень вероятно, что черноусый — не он.

Но даже больше загадочного обладателя черных усов меня взволновали упомянутые в дневнике горы бабла. Значит мои родители всё-таки были богаты. В смысле много зарабатывали, правда, непонятно каким образом. А все деньги отдавали черноусому за некие услуги.

Мне вдруг почему-то стало неуютно в теле барчука Нагибина, как будто это тело скрывало от меня какую-то жуткую тайну.

— Что ты об этом думаешь? — спросил я.

— А… О чём? — растерялся Шаманов.

— Это я не тебе, — отмахнулся я, — Это я так. Сам с собой.

— Я ничего об этом не думаю, — ответил Царь в голове, к которому и был обращен мой вопрос, — Скажу только одно. Этот дневник фонит гаввахом! Сознание автора этих записок было переполнено мощной магией.

— А как насчёт тела автора? Нам есть чего опасаться?

— Не, — успокоил меня Царь, — Тело в полном порядке. Будь в нём темная магия — я бы почувствовал, я уверен. Я всегда чую гаввах за версту.

Честно сказать, Царь в голове мне уже несколько поднадоел со своим гаввахом.

— Эй, Шаманов, ты слышал что-нибудь про гаввах? — спросил я, на этот раз эскимоса.

— Гаввах? — Акалу напрягся, — Да вроде читал… Это выдуманная магия, основанная на боли и страданиях. Из фантастического романа про Рузадомирок.

— А вот и не фантастического! — рассвирепел Царь у меня в голове, — Скажи этому щенку, что гаввах существует, и Рузадомирок тоже. Оттуда я и пришёл. И в этом мире тоже есть гаввах. Просто его никто, кроме меня, не чувствует.

— Ага, ты еще скажи, что в твоём мире ты был настоящим царём Дмитрием Рюриковичем, а не самозванцем Гришкой Отрепьевым, — осадил я Царя.

— Именно так! — совсем вышел из себя Царь, — С чего ты взял, что я самозванец? Что за бредни? Я Дмитрий Первый, Рюрикович. А самозванцем меня объявили мои убийцы, чтобы оправдать своё злодеяние.

— Слушай, с тобой всё хорошо? — вмешался в разговор обеспокоенный Шаманов, настороженно слушавший мою беседу с самим собой.

— Вполне, — я зевнул, — А теперь замолчите, оба. Мне нужно хорошенько выспаться. И тебе, Акалу, я советую сделать то же самое. Ночью, как ты догадываешься, нам спать не придется.

Корень-Зрищин осмотрел комнату и недовольно поморщился.

Любому другому эта комната, самая роскошная во всем Лицее, наверняка бы понравилась, но Корень-Зрищину не нравилось ничего. Он вообще редко испытывал чувство удовлетворения. Всё дело было в клановой особенности Корень-Зрищиных — они во всем видели лишь плохое и недостатки.

Не дар, а настоящее проклятие, верный путь к депрессии и вечно паршивому настроению. Вот поэтому среди Корень-Зрищиных и было столько алкоголиков, наркоманов, психически больных и самоубийц.

Члены этого клана просто видели мир таким, какой он есть, со всем его дерьмом.

— Столик и кувшин — те самые, аутентичные, — объяснил Огневич, указав на конторку в углу и рукомойник, — А граммофон проигрывает…

— Да насрать мне на граммофон, — недовольно перебил его Корень-Зрищин, — Пусть хоть русский рэп проигрывает. Меня инициируют сегодня?

— Ночью, как и договаривались, — кивнул Огневич.

— А до этого? — Корень-Зрищин все еще был недоволен, — Я уверен, что сегодня ночью этот придурок Нагибин придёт меня убивать. По крайней мере, попытается.

— Тогда он сам сдохнет, — заверила Корень-Зрищина Асюша Псобчакова.

Псобчакова сидела на кровати, предназначавшейся для Корень-Зрищина, эффектно закинув ногу на ногу. На черном мундире у девушки помешался клановый герб — три белые бегущие борзые на алом поле.

Юбка у Псобчаковой была короткой, а фигурка спортивной и почти модельной — в её телосложении изъяна не мог заметить даже Корень-Зрищин.

— А я еще я могу переночевать с тобой, — пообещала девушка, — Я буду тебя охранять. Всю ночь, вот в этой самой кровати.

Для верности эффекта Псобчакова погладила себя по колену, а потом поправила волосы.

Корень-Зрищина аж передернуло. Фигура у Псобчаковой отличная, это факт, но всё портил её нос. Слишком длинный. Большинство мужчин бы наверняка даже не обратили на это внимания, но только не Корень-Зрищин.

Ставший сегодня князем и сыном канцлера Империи Корень-Зрищин вообще ни разу в жизни не касался женщины, ему просто было противно. Ибо у некоторых женщин плохо пахнет изо рта, у других есть родинки на лице, а у третьих пальцы на руках не той формы.

В каждой женщине есть изъян, и это просто невыносимо. Сама мысль о сексе — невыносимо отвратительна, соитие — апогей мерзости.

— Да, ты будешь меня охранять, — кивнул Корень-Зрищин, — Но не в кровати. Это моя кроватка. Так что подежуришь у дверей. И дай ей еще двух товарищей в помощь, Огневич. Магов, помощнее. Этот ублюдок Нагибин умеет драться.