Во все Имперские. Том 2 (СИ) - Беренцев Альберт - Страница 17

Судя по всему, охраной элитных барчуков от быдла с нижних этажей в Лицее озаботились серьезно, так что нас с Шамановым в это царство богатеев не пустят.

О том, чтобы пробраться туда незаметно, тоже не могло быть и речи.

Я подал Акалу знак, и мы спустились на пару пролётов ниже, пройдя мимо вырубленного мною казака.

— Ну что там? — спросил Шаманов.

— Тухляк, — поморщился я, — Десяток охранников и решётка, даже две. Не пройдём. Есть хоть какая-то вероятность, что казаки нас туда сами пустят?

— Это вряд ли, — задумался Шаманов, — Туда худородных не пускают, там же апартаменты знатных студентов.

— И чё делать? Может войдём снаружи, через окно?

— Парк тоже патрулируют, — напомнил Шаманов, — За окошком в нашей комнате каждую ночь казачьи сапоги мелькают, я видел. И куда входить-то? Мы же не знаем, где комната Корень-Зрищина. И как мы влезем на четвертый этаж? Я, например, летать не умею.

— Я тоже, — вздохнул я, — И это весьма некстати. Но стена Галереи из булыжников. В принципе можно влезть…

Я резко замолчал, услышав наверху голоса, а потом как хлопнула стальная решётка. Потом раздался стук кованых сапог, сюда вниз явно кто-то спускался.

Спускался этот кто-то в одиночестве, что было неплохо.

Я указал Шаманову на лестницу, чтобы тот свалил на этаж ниже.

Сам я снял мундир и накрыл им лицо валявшегося на полу казака.

Зачем? Да очень просто. Дело в том, что человеческое сознание заточено, прежде всего, под то, чтобы воспринимать лица других людей. Так что когда идущий по лестнице увидит этого казака — то сразу же примет его за труп или за мужика без сознания, коим этот казак сейчас и являлся.

А вот если закрыть лицо — то незнакомец сначала может принять казака просто за груду тряпья на полу. Это даст мне пару дополнительных секунд. А секунды — это важно, не нужно думать о них свысока.

Всё, как завещал Штирлиц.

Поэтому я прикрыл бесчувственное тело казака, а сам надел его папаху, взял нагайку и уселся на казачий стул.

Долго мне ждать не пришлось, на лестнице показался знакомый мне парень — в черном мундире, с рыжей бородой и цифрой «III» на курсовке.

Наши глаза встретились, а в следующее мгновение я бросился на Огневича.

Ускоренный магией, я перемещался со скоростью кометы, оставляя за собой ярко-фиолетовый шлейф. Ударом под дых я впечатал Огневича в стену, а потом передавил ему горло нагайкой, яростным движением сплюснув рыжую бородку директорского сынка.

Огневич захрипел и задергался, пытаясь то ли ударить меня, то ли сразу сжечь заклинанием.

— Денег хочешь? — сразу перешёл я к делу, — Тридцать тысяч рублей.

Сумму я назвал случайную, я понятия не имел, заинтересует ли тридцать косых Огневича.

Да и вообще, я изначально собирался просто вырубить спускавшегося сверху. Но когда я увидел, что это Огневич — у меня созрел своего рода план.

Со мной вообще такое часто бывает, я предпочитаю действовать спонтанно, подделываясь под текущую ситуацию. Психологи еще называют это «нахождением в потоке», а восточные мудрецы говорят в таких случаях о том, чтобы «быть подобным воде и течь, как она».

И сейчас поток захватил и понёс меня, поэтому я ни секунды не сомневался, когда предлагал Огневичу деньги.

Огневича деньги заинтересовали, он прохрипел нечто утвердительное.

— Ладно, я сейчас уберу нагайку, — пообещал я, — Только без глупостей. Добазарились?

Я исполнил своё обещание и убрал нагайку с горла Огневича. Огневич несколько раз жадно и шумно вздохнул, а потом оправил бороду:

— Нагибин.

Он, естественно, узнал меня по голосу, хотя я и был в маске.

— Сегодня карнавал или что? — процедил Огневич.

— Где спит Корень-Зрищин? — спросил я.

— Тебе туда один хрен не добраться, — пробасил Огневич, хоть он и старался говорить тихо, но выходило не очень, — Ты вообще сознаешь, что ты творишь, Нагибин? Мой батя может тебя вышибить отсюда…

— Не может, — отрезал я, — Если бы мог, то вышиб бы меня еще после того, как я воткнул тебе меч в пузо. Помнишь, у памятника Пушкину?

Огневич побагровел, а веснушки у него на носу вообще приобрели угрожающе-алый цвет. Его рожа теперь напоминала светофор, на котором загорелся красный сигнал.

— Я под защитой Охранки, — признался я Огневичу, — Так что трогать меня Охранка твоему бате не даст. И ты отлично это знаешь. Я уверен, что ты уже ходил к папеньке и слёзно умолял меня отсюда прогнать. Так ведь?

Огневич неопределенно мотнул головой.

Трудно было сказать, что означало это движение, но по глазам Огневича было заметно, что тот ничего противопоставить моему тезису не может.

— И почему Охранка тебя защищает? — спросил Огневич, — Ты стукач, Нагибин?

— Нет, — отверг я это предположение, — И учти, Огневич, там, откуда я родом, за такие предъявы принято сразу тыкать розочкой в печень. Там что впредь держи свои теории при себе, окей?

На самом деле я и сам не знал, за какие заслуги удостоился протекции от Охранного Отделения. Но сообщать об этом Огневичу сейчас было бы неразумно. Сам же я намеревался выяснить, что ценного во мне разглядела Охранка, в самое ближайшее время.

— Ты болтал про какие тридцать тысяч, Нагибин, — напомнил мне Огневич, но тут же охнул, — Черт. А это еще что за дерьмо?

«Дерьмом» был Акалу в маске Бориса Годунова, который как раз поднялся к нам снизу.

— Это русский царь Борис, — ответил я, — Не видишь что ли? Для директорского сынка ты слишком паршиво знаешь родную историю.

— Вы с ума что ли все посходили? — Огневич напрягся, явно ожидая, что снизу поднимется еще толпа народу в масках.

Нужно было действовать быстро, пока рыжий сынок директора Лицея не пришёл в себя.

— Говори, где спит Корень-Зрищин, — потребовал я, — А потом получишь тридцать тысяч.

— Господи, Нагибин, ты в своём уме? — изумился Огневич, — Ты что, вообще не соображаешь? Корень-Зрищин теперь сын канцлера Империи, второго человека в государстве после Императора. Мне невыгодно предавать его, ни за тридцать кусков, ни за сто.

Да у тебя и нет тридцати кусков, откуда они у нищенки, типа тебя? У тебя и поместья-то уже нет, ты безземельное дерьмо. А вот у Корень-Зрищиных денег скоро будет полно, должность канцлера и Гатчина в собственности весьма способствуют обогащению, знаешь ли. Так что о чём ты вообще толкуешь? Что ты несёшь? Ты что ли под флексом?

— Нет, я не под флексом, — вздохнул я, — Я типа Император, Огневич.

— Чё?

— Я Император, — спокойно объяснил я, — Своего рода Император. Дело в том, что у меня есть корона. Мы сняли её с мертвого Чудовища. Ты наверное слышал, что этого неудачливого наследника, точнее, наследников престола убили у меня на глазах?

Огневич мотнул головой, на этот раз это определенно был кивок, означавший согласие.

— Ну вот, — продолжил я, — Корона и еще парочка побрякушек Чудовища — у меня. И я собираюсь их продать. И тогда заплачу тебе, если поможешь.

— Я хочу двести, — облизнулся Огневич, переварив информацию.

— Пятьдесят, — поморщился я, — Или иди, куда шёл.

— Сто.

— Мы не на рынке, Огневич, — отрезал я, — Или пятьдесят тысяч, или проваливай. И да, на случай, если ты хочешь сейчас позвать казаков меня шмонать — с собой у меня короны нет. Она спрятана.

— Ты дашь слово магократа? — спросил Огневич.

— Да. Даю слово магократа, что забашляю тебе пятьдесят тысяч рублей, если поможешь мне сегодня ночью.

— Но Корень-Зрищин не должен знать, что я тебе помог, — торопливо добавил Огневич.

— Замётано, — согласился я.

— Корень-Зрищин спит не здесь, — нехотя сообшил Огневич, — Он в старом крыле, там же, где живут преподаватели. У него там теперь комната. Комната Пушкина, если говорить точно.

— Пушкина?

— Да не того Пушкина, который твой однокурсник, — объяснил Огневич, — Я о комнате того самого Пушкина. Александра Сергеевича. Она самая большая в Лицее, и дают её традиционно самому знатному студенту. А Корень-Зрищин теперь именно такой, он тут самый крутой, после того, как его батя был назначен канцлером.