Командировка в ад (СИ) - Казаков Дмитрий Львович - Страница 37

В прошлый раз все вышло неплохо, разве что окончательно вылечить дочь не удалось.

— А что там происходит? — спросил я, когда детей собралось десятка два.

Куча мелочи, и ни одного взрослого.

— Работай! — конвоир оглянулся на площадь. — Сегодня день всеобщей радости.

Я хмыкнул и вернулся к фильтру, который оказался в очень плохом состоянии. Пришлось буквально разобрать его и собрать заново, заменив все проржавевшие или сломанные детали.

Я ушел в работу с головой, а о детях вспомнил, только услышав заунывное, но торжественное пение.

Подняв голову, я обнаружил, что людей на площади стало много больше, что помимо мелкоты появились и взрослые: мужчины сплошь в традиционных безрукавках и штанах, женщины в платьях, жрецы в ярких балахонах и шапочках. Они выстроилидетей в кружок в центре, запели, и тут переводчик мой почему-то не справился, я не мог понять ни слова.

— Работай, — повторил конвоир, и я сделал вид, что ковыряюсь в фильтре, хотя продолжил тайком наблюдать.

Да и сам конвоир повернул голову, застыл, точно зачарованный.

К взрослым голосам присоединились детские, открыли рты мужчины и женщины. Жуткая, пробирающая до костей мелодия завибрировала под куполообразным потолком, заплясала внутри мозга, накатило желание зажать уши и немедленно сбежать отсюда, спрятаться где-нибудь в темноте.

Затем пение смолкло, и я вздохнул с облегчением.

— Хей! — воскликнул один из жрецов, в темно-синей, как грозовая туча, одежде. — Возрадуем же источник света!

— Хей! — повторил второй, в ярко-алом. — Возрадуем же законы!

— Хей! — добавил третий, в черном, как ночь. — Возрадуем же опору под ногами!

Эта троица находилась на равном расстоянии друг от друга, наверняка они стояли на вершинах треугольника, вписанного в самый большой круг, но из моего закутка точно видно не было.

Простые горожане начали опускаться на колени, и я подумал, что «день всеобщей радости» — местный религиозный праздник, и что наверняка сейчас последует молитва или какое-нибудь причастие, а площадь с разлинованной мостовой заменяет бриан святилище. Только вот при чем тут дети?

Жрец в темно-синем махнул, к нему подбежалюноша с кипой белой ткани в руках. Служитель аборигенских богов выдернул из нее что-то вроде полотенца, шагнул вперед, и повесил его на голову ближайшему ребенку, такой же предмет достался второму, третьему, пока все они не оказались в этих платках.

Юноша убрался прочь, жрец вернулся на место, а дети принялись танцевать. Закружились сначала на месте, а потом двинулись в хороводе, неотличимые друг от друга благодаря развевающимся белым полотнищам.

— Хей! — рявкнули трое жрецов в унисон, и зрители отозвались хлопком ладоней. — Возрадуем! Возрадуем! Возрадуем!

Конвоир уже не делал вид, что наблюдает за мной, он таращился на ритуал, и глаза у него были стеклянные. Меня же трясло, происходящее выглядело красивым и жутким, мне до смерти хотелось, чтобы все это оказалось сном, чтобы я проснулся дома, и Юля рядом, и здоровая Сашка тоже.

— Хей! — и хлопок сотен ладоней отражается от стен и бьет по ушам.

— Хей! — безмолвные маленькие фигуры продолжают кружиться, словно изображаяпояс астероидов вокруг светила.

— Хей! — трое жрецов вскидывают руки, и я вижу, что в каждой зажат грубый каменный нож вроде тех, которые наши предки делали тысячи лет назад: треугольное лезвие, сколы, округлая рукоятка.

По спине у меня побежал озноб.

— Хей! Хей! Хей! — темп увеличился, и один из маленьких танцоров не выдержал, споткнулся.

Круг рассыпался… и жрецы бросились вперед, точно коршуны на цыпленка.

Склонились, исчезли из вида, раздался тонкий взвизг — такой издает щенок, которому сделали больно.

— Твою мать… — прошептал я.

Нет, нет, этого не может быть!

Жрец в красном распрямился, в его ладони оказалось нечто трепещущее, истекающее алым. Он швырнул этот предмет в толпу, и когда молодая женщина с ликующим воплем поймала его, я осознал все.

Эти твари убили ребенка и режут его на части.

Мысли исчезли, пропал страх, его сменила ярость, горячее, почти материальное желание убивать. Я шагнул к конвоиру, он начал поворачивать голову и поднимать автомат, но время для меня словно встало.

Я ударил его под нижнюю челюсть, кулак дернуло болью, бриан отшвырнуло назад. Подхватил оружие, выпавшее из ослабевших ладоней, и привычно передернул затвор… отлично, все как на Земле.

Развернувшись, я шагнул к выходу из переулка.

В толпу полетел еще один шмат детского мяса, и бросивший его жрец в черном посмотрел на меня. В глазах его отразилось недоумение, но сменилось не страхом, как я надеялся, а диким весельем.

Я вскинул оружие.

Что случилось дальше, я не понял — моя ярость словно лопнула внутри, ударила в череп, в грудь, в спину. От боли я пошатнулся, меня повело в сторону, перед глазами все исказилось, площадь оказалась вверху, бриан на ней словно рассыпались на десятки сверкающих искр.

Удар в локти привел меня в себя, я понял, что лежу, и что автомат выпал у меня из рук.

— Суки… — я потянулся к нему, но чужая нога опустилась мне на запястье, пригвоздиларуку к мостовой.

От тяжелого пинка хрустнули ребра, но я все же ухитрился вцепиться в приклад. Ощутил его гладкость, а в следующий момент на меня обрушился настоящий град ударов — бедра, спина, шея.

Последним усилием сумел перевернуться на бок, свернуться в клубок.

И проваливаясь в черный колодец беспамятства, я словно вновь услышал пение брианских детей, заунывное, печальное, пробирающее до холодной, спазматической дрожи во внутренностях…

Очнулся я на своей койке в концлагере, и в первый момент не понял, где я.

Башка гудела, болело не то что все тело, а каждая клеточка, от пяток до затылка. Любое движение отзывалось судорогой в ногах, прострелами в спине, еканьем в голове. Соображал я с большим трудом.

Открыв глаза со второй попытки, я обнаружил Макса, и все вспомнил.

— Живой, и это чудо, ха-ха, — сказал он. — Как изрек Диоген — краше вбочку кладут. Когда бриан тебя притащили, я думал, что ты вапще труп… Разве что дышишь почему-то.

Я провел языком по губам, ощутил соленое, и принялся себя ощупывать — руки двигаются, ноги шевелятся, и это значит, что позвоночник в порядке; синяки на ребрах, на предплечьях и на физиономии, но это дело житейское, а вот не отбили ли мне почки, я узнаю чуть позже, когда доберусь до сортира.

Я ухитрился сесть, несмотря на головокружение, и тут сообразил, что кроме Макса в комнате все наши, от Дю-Жхе до троицы веша.

— Что… — выдавил я. — Все еще думаете, что я на них работаю? Что я предатель?

Почти все отвели глаза — ну да, тебя избили до полусмерти, дружище, но это может быть хитрым трюком, инсценировкой, или ты отказался исполнить какой-то очередной приказ хозяев.

Всякое может быть.

За дверным проемом, лишенным двери, началась какая-то суета, послышались возбужденные голоса, и в нашу комнату шагнул Две Звезды.

— Все к стенам! — рявкнул проскользнувший за ним узкоглазый конвоир. — Быстро.

Звали его Пять Листьев, и был он, если переводить в наши термины, страшим охраны.

— Это не нужно, — сказал Две Звезды. — Никто из находящихся здесь не в состоянии навредить мне, и даже если он возымеет такое желание, то сплетения судьбы ему не позволят.

Наши повскакали с коек, но я упрямо остался сидеть — я не был уверен, что смогу удержаться на ногах, да и совсем не хотел тянуться по стойке смирно перед правителем бриан. Накажут — да и фиг с ним, дело такое, что они могут сделать мне такого, чего еще не сделали?

А еще мне очень хотелось спросить «Что ты делаешь, сволочь? Ведь все понимаешь. Выставляешь меня перед нашими так, что мы с тобой первейшие кореша, только в десны твои присосочные не целуемся…».

— Я сожалею о том, что произошло, — Две Звезды смотрел прямо, искренне, и в золотых глазах его танцевали черные точки; или, может быть, это мне казалось из-за отбитой башки. — Ты увидел то, что тебе не стоило видеть, священное для нас, но странное для чужаков.