Лёд моих диких снов (СИ) - Каирами Ника - Страница 16

— Консультацию по телефону не проведёте?

— Что стряслось, пациент? — Сквозившая в голосе усталость сменилась на профессиональную заинтересованность. Уже хоть что-то.

— Восстановление после контузии. Что нужно делать?

В трубке повисла пауза.

— Я тебя правильно понял, Архипов, ты всё-таки слинял в армию?

— Частично. Не о том вопрос.

— У тебя контузия? Слишком бойко отвечаешь для пострадавшего.

— Не у меня. Так Вы мне поможете, док?

— А что с профильными специалистами? Или ты мне настолько доверяешь, Архипов?

— Нет здесь профильных. Было бы иначе, я бы Вас не беспокоил.

— Даже не буду вдаваться в подробности о твоём местонахождении, пациент.

— И на том спасибо.

— Какой степени контузия?

— Об этом объективно судить не могу. Обследования не проводились.

— Общую картину обрисуй. Какое лечение предпринимают?

Вкратце описав ситуацию Семыча, получил развернутый метод лечения.

— Помни, Архипов, главное — не навредить, — подытожил врач с усталым вздохом и отключился.

____________________________________

Дни, пропитанные сонным коматозом, закончились. Воодушевление, с которым я занялся Семычем втихаря от санитарки, вернуло в мою душу немного спокойствия. Он не шел на поправку, это правда. Но прогресс был. Не явным, но заметить его я мог.

Как-то вечером в казарму наведался Старшина, застав всех врасплох. Мержинский резво сгреб карты в кучу и засунул под тумбочку.

— Все в сборе?

— Кроме постовых, — отозвался Сепуха, скидывая последнюю карту.

— Хрен с ними. Кто не успел — тот в дураках, — поделился Старшина, затаскивая деревянный ящик. Следом двое караульных внесли подносы с нехитрой снедью.

— Праздник какой-то?

— Кому праздник, а кому полвека.

— Поздравляем, — отчеканили хором, вытянувшись по струнке.

— Под трибуналом поздравлять такими темпами будете. Чего орете?

— За полвека — по полста не плохо бы…

— Запомни, Морж: алкоголики всегда ищут повод выпить и утешение, что выпили по поводу.

— А на войне и повода не нужно.

— Повода и войне не нужно.

— Сегодня-то хоть…

Старшина махнул рукой и вытащил из ящика бутылку. Разлил по кружкам и опомнился.

— Просчитался. Тебе-то нельзя, — напомнил Сёмычу.

— Один раз… можно.

Сёмыч слегка подался вперёд и плохо слушающейся рукой вцепился в ручку кружки. Мозг его по-прежнему плавал где-то в глубинах сознания. Редкие просветления сами по себе были для нас праздником, как и тихие спокойные ночи. По большому счету он молчал, но хотя бы двигался, более-менее сносно себя обслуживая.

— Пожелать… тебе хочу. Вернуть… их… матерям живыми.

Старшина посмотрел на него исподлобья. После обвел каждого взглядом.

— Пусть так и будет.

______________________________________

— Чего к ней жмешься, как к бабе? — Изрядно захмелев, именинник перевел блестящие глаза на Антона, обнимающего свою исписанную ленинградку. — На кой черт вы сюда явились, музыканты — балагуры? Патронам песни петь? Или байки танкам травить? Давай, заводи шарманку. Артист, мать твою…

Господа, офицеры,

По натянутым нервам…

… И так до бесконечности.

По-пьяни, как я узнал позднее, Старшина ловил клин. И от лишних "полста" зависал на грани реальности. Всё начиналось с "Офицеров" и заканчивалось воспоминаниями о Чечне.

-.. Придёт одна смерть в парандже, а потом грузом 200 весь взвод домой летит. У кого ноги нет, кто по пояс, а кого вообще внутри нет. Потому, что и собирать нечего…

— Слушай, завязывай, — попросил Сепуха.

Старшина вскинул на него мутный взгляд. Долго и тщательно рассматривал, словно пытаясь вспомнить, кто он такой и что вообще здесь делает.

— А что ты скалишься? — Наконец поинтересовался он. — Думаешь, здесь по другому будет? Кого растяжкой зацепит. Кто на "лепесток" наступит.

— Иди воздухом подыши.

— Пошли покурим, Старшина.

Он усмехнулся, глядя в свой бокал. Кивнул и поднялся.

— Думаешь, контуженный? — Спросил, когда мы вышли на улицу. — Не контуженный. Другой жизни просто не знаю. Страшно и не понятно там, на гражданке.

— А здесь не страшно?

— За себя — нет. За вас страшно. У меня-то там никого не осталось. Мать от инфаркта скончалась, когда меня из запаса в Грозный вызвали. Отец в тюрьме закончил. А с семьёй так и не сложилось. Дураком становлюсь, как выпью, — он опустил голову, словно извиняясь за порыв откровенности. — Не отпускает Чечня. Грузом лежит.

Сквозь дым своей сигареты он впился в меня долгим, тяжёлым взглядом. В котором, как мне показалось, я уловил тень знания будущего. Нашего общего здесь будущего.

— Сколько тебе, боец?

— Двадцать четыре.

— Что, жизнь не в радость была?

— Шило на мыло поменял.

— Кем на гражданке-то был?

— Скажу, бандитом, поверишь?

— Убивал?

— Не доводилось.

— Когда убьешь — поверю. Вот тогда и поймёшь. И меня, и Сёмыча того. И что смысла во всем этом нет. А на гражданку вернёшься либо контуженым, либо сопьешься.

В словах его было что-то такое, что натолкнуло на мысль о неотвратимости ещё не начавшегося действа. Не начавшегося, но уже запустившего механизм.

— Думаешь, вернусь?

— Вернёшься. Только рад не будешь, что вернулся. Как они все перед глазами пройдут…

— Не рано хоронишь, Старшина?

Он сделал глубокую затяжку и вышвырнул окурок в снег.

— До половины ещё не дошло, что это не армия, где всё чётко и ясно. Отслужил — вернулся. Попрут на нас и передохнем все. Поминай, как звали. Бессмысленная война. Бессмысленные жертвы…Если хватит потом сил жить по-человечески — считай, что повезло.

Он бросил последний взгляд на небо, засунул руки в карманы и побрел обратно к бараку. Спустя минут пять оттуда громыхнула гитара и Антоха на сорванных связках проорал:

— Злая пуля, учи меня жить…

*****

Было ещё кое-что, наложившее на меня печать ответственности.

Ночью, спустя неделю после дня рождения Старшины, Макс силком вытащил меня из койки. Провёл по тёмному коридору до душевой. Яркий свет потолочной лампы ударил в глаза. Я проморгался и оглядел всю собравшуюся компанию. Мержинский, Антон, Серый, Макс — во взгляде каждого присутствовала недоступная мне тайна.

— И?

Серёга ухмыльнулся и раскрыл кулак. Под светом лампочки тускло блеснуло новое лезвие.

— Заняться нечем?

— А ты не ершись, Архипов. Чего ершишься? Знаем мы, что твоя кровь дорого стоит. Но не дороже ведь наших жизней?

— Сделает она тебе погоду, Мержинский, кровь моя?

— Чем не повод проверить?

Брат Малого аккуратно вытянул у Серёги лезвие, подошёл к раковине и спокойно полоснул ладонь.

— Клянусь, в какой бы передряге ни оказались, буду за вас горой. Сам сдохну, но каждого из вас вытащу. Ваша кровь — теперь моя кровь….

— Клянусь.

…

— Клянусь.

…

Серый выжидающе посмотрел на меня, взяв запачканное лезвие в пальцы. Я скользнул взглядом с него на остальных. Мержинский — подневольный, в некотором плане, служивый. Выбравший военную карьеру вместо тихой размеренной жизни. Моя ответственность за него ему погоды действительно не сделает. Сам знал, на что шёл. Другая ситуация — Сороконог и Белозубов. Восемнадцатилетние птенцы с неопределённой судьбой, попавшие сюда по моей вине. Им было нечего терять. Но лишь потому, что они ничего ещё и не обрели. И Макс, свято чтивший нашу дружбу. Он считал своим долгом оберегать меня от глупостей. Хотя чаще от глупостей оберегал его я.

— Ну, Андрюха, — поторопил Серый, неосторожно чиркнув поперёк линии жизни. — Твою мать…

— Да не Андрей я. Дима.

…

Оставив алую борозду на руке, положил её поверх Серегиной.

— Клянусь.

_________________________________

Тонкий едва заметный шрам, оставшийся на всю жизнь, не раз после спасал меня от горячки. Буквально жёг кожу, стоило мне вспомнить клятвенные слова Мержинского, под которыми мы все подписались.