Лёд моих диких снов (СИ) - Каирами Ника - Страница 17

Клятва на крови.

Там, на гражданке, я посчитал бы это глупостью. Но у войны были свои суеверия…

Солнечный зайчик

Десять часов утра. КПП.

На посту были буквально все. Усиление.

Ещё вчерашнее официальное перемирие сменилось необъявленной войной.

До нас она ещё не дошла. Но её отголоски уже были слышны вдалеке.

С утра мимо поста не прошел ни один гражданский. Из местных с нами была только Лена.

Её присутствие здесь было лишним. Но даже война не могла затмить их бурный роман с Антохой.

— На ливер всех пустят скоро, а вы тут шашни крутите, — скрежетал зубами Сепуха.

— Какой грозный братик, — неизменно отзывалась Лена. — Сам когда с Людкой связался — обо всем забыл.

— У Людки хотя бы голова есть. Уехала подальше.

— Если я тебя так напрягаю, могу уйти!

— Сиди! Наружу не высовывайся.

Сплюнув разжеванную спичку в кучу таких же, Сепуха зажал в зубах новую. Подхватил автомат и вышел на улицу, бросив напоследок:

— Не нравится мне всё это.

— Достал!

— Прав он, Ленка. Не место тебе здесь, — отозвался Антоха.

Началась очередная перепалка, слушать которую не было ни сил, ни желания.

Осушив залпом бокал с остывающим чаем, выбрался вслед за Сепухой.

Он стоял чуть поодаль, сверлил мрачным взглядом белое небо.

Закурив, протянул ему пачку. Он молча вытащил сигарету. Постарался прикурить. Спички гасли одна за другой.

Плюнув, воспользовался моей зажигалкой.

— Предчувствие нехорошее, — поделился он, оглядываясь по сторонам.

— Не нагнетай.

Вдалеке послышался взрыв. Сразу за ним залпы.

— Тринадцать, — отстранено подсчитал Сепуха.

— Вчера двадцать девять было.

— День только начинается.

— Пацаны, дайте сигарету.

К нам подошёл Серёга. Было в нем что-то странное в эту минуту. Какая-то отчуждённость вкупе с лихорадочным блеском в глазах.

— Не куришь же.

— Страшно, пацаны.

Подрагивающей рукой он достал из пачки сигарету и зажал её посиневшими губами.

— Что страшно? Не по нам лупят, — отозвался Сепуха, чиркнув перед его лицом зажигалкой.

— Умирать страшно.

Голос у Серёги был отрешенным. Через силу он выдавил из себя широкую улыбку. Но и она получилась какой-то жуткой.

Всмотревшись внимательнее, заметил черные круги под его глазами.

Сами глаза как-то впали, а кожа приобрела серый оттенок. На лбу проступила испарина, которую он тщетно пытался смахнуть — она появлялась вновь.

— Четырнадцать, — продолжил подсчет Сепуха. — Пятнадцать…

______________________________________

В обед белые тучи расступились. Проглянуло солнце.

Залпы стихли и воцарилась тишина. Подозрительная и гнетущая.

— Слабали бы чего, артисты, — подал голос Мержинский, опустив подбородок на колени.

Серёга, тремор с которого спал, протиснулся к будке. Вытащил свою ленинградку и уселся на нижнюю ступеньку. Следом вышли Антон и Лена.

Глаза девушки сияли. Антохин же взгляд остановился где-то позади наших спин.

Обернувшись, не увидел ничего стоящего, кроме разлапистых елей.

Напряжённо дзынькнула гитара. Перебор выливался в странную мелодию, которая то и дело захлебывалась. Промерзлые пальцы Сереги мазали мимо струн.

— Погреться у нарисованной печки,

Послушать несуществующий голос,

Он тихо споет тебе о хорошем,

Красивом, которым полон твой дом.

А где он, ты это силишься вспомнить

И ночью, рождая странные мысли,

Приходишь к уже потрепанной фразе,

Что лучше оставить все на потом.

И встретив свое имя на одной из могил,

Ты с ужасом почувствуешь, что ты уже был…

— Лучше заткнись, — попросил Антон, сжав ладошку Лены.

— Ой, смотрите! Солнечный зайчик.

Я медленно обернулся. Жёлтое пятно гуляло по её лицу, заставляя щурить глаза.

— Ложись, дура!

Одним рывком бросившись вперёд, Антон сбил её с ног.

Выстрел.

Второй.

Антон замер с широко раскрытыми глазами. По виску побежала багровая дорожка.

Визг Лены оглушил.

— Стой!

Поздно.

Овраг. Метровые сугробы. Ели.

Автоматная очередь за спиной.

И белая спина впереди, удаляющаяся в лес.

Стать третьей жертвой снайпера мне не довелось. Скинутую с плеча СВД заклинило в самую последнюю секунду. Заминки хватило для того, чтобы мой нож вошёл в незащищенное бронежилетом телом.

Хрип.

Удар.

Ещё один.

Ещё.

Ещё.

И ещё…

Руки в крови. Во рту привкус железа. По лицу кровь.

Красный нож. Красный снег.

И красные пятна в глазах.

— Всё уже. Всё!

— Отпусти!

— Всё, Архип. Мёртв!

— Отпусти.

— Приди в себя, твою мать!

Красное месиво медленно отдалялось.

Ещё не всё!

Не так быстро…

Брыкнулся, повалив Мержинского в сугроб. Сам упал рядом.

Перекатившись, он навис сверху и щедро влил спирт из походной фляжки мне в рот.

Трахею сперло.

.. Мне восемь.

Утро.

Я выхожу на кухню. И первое, что попадает в поле моего зрения — большой сом в раковине.

Он жадно загребает ртом воздух и хлопает о железный край хвостом.

Дзынь. Дзынь.

-.. И что? Ради чего всё это было? Десять лет коту под хвост. — Голос матери чужой и отстранённый.

Она сидит на стуле и вертит в руках бокал с чаем.

— Алин, давай не сейчас, — просит отец, отворачиваясь к окну.

— Почему не сейчас-то?

Дзынь. Дзынь.

— Не при детях хотя бы.

— А-а-а! Ты о детях вспомнил?

— Алина…

— Что, Алина? — Дзынь. — Что, Алина? Дети у него… Пусть знают дети, какой у них отец. Сволочь и мразь. Променять семью на какую-то вшивую официантку…

— Хватит.

Дзынь. Дзынь. Дзынь.

— Я ещё даже не начинала. "Всю жизнь на руках носить буду. Горя знать не будешь. Подарками осыплю!" Вот все твои подарки за десять лет, — кивок в мою сторону. — Её, небось, больше балуешь?

— Алин…

Дзынь.

— Да уйми ты эту рыбу! — Зло рявкает мать на меня.

— Как я должен её унять?

Бокал громко хлопает о столешницу. Стул издает противный скрип, оставляя следы на паркете.

Мать подходит к мойке, достает нож и вонзает его в рыбину.

— Вот… так. Взять нож… и… унять, — каждое слово она сопровождает новым ударом лезвия.

Я замираю, не в силах отвести взгляда от её рук, планомерно покрывающихся кровью.

Ещё минуту назад живая, рыба на моих глазах превратилась в решето.

— Совсем крыша поехала? — Отец подобрался к ней со спины и прижал к себе.

Нож выпал. Окровавленные руки задрожали.

— Что ты за чудовище, Алина?..

Чудовище.

***

Темная казарма. Тридцать коек.

То там, то здесь раздавались поскрипывания и тихие шорохи.

В эту ночь вряд ли кто-то заснёт.

А она, ночь, выдалась на удивление спокойной.

Не было слышно постоянного свиста "Градов" и взрывов, долетающих сюда с мест боевых действий.

Не было слышно ветра и воя собак.

Она словно насмехалась над нами, получив две жизни в обмен на спокойствие.

Когда убеждал себя в том, что мне нечего терять, я и помыслить не мог, что что-то всё-таки осталось. Большое и незримое, что не давало мне перешагнуть черту.

Человечность.

Это была она. Но я лишился и её.

Лишился подле того, кому она вовсе не была знакома.

Должно ли это меня успокоить?

Успокоить, когда за стенкой лежат двое моих друзей в "черном тюльпане", ещё утром ходившие по этой земле.

Война.

Я в полной мере осознал, что у этого слова был солоноватый привкус железа, бешеная боль потери и безысходность. Понимание собственного бессилия, когда на