Одиночка (СИ) - Салах Алайна - Страница 45

— Хватит уже, — беззлобно ворчит Адиль, выхватывая у меня телефон. — Или ты каждую мою татуху гуглить собралась?

Закусив губу, я улыбаюсь, потому что теперь его лицо находится прямо надо мной, а затвердевший пах прижимается к бедру. Не потому что хочу заняться сексом, а просто потому что он так близко. Сейчас мне хочется с ним говорить. Говорить для нас — это важно. В прошлом мы делали это нечасто, даже если я и считала по-другому. Разговаривать и сыпать обвинениями, заставляя второго обороняться — это оказывается далеко не диалог.

— Может быть и погуглю каждую, — подначиваю, глядя ему в глаза. — А ты против?

Взгляд Адиля исследует мои губы, шею, спускается к соскам. Мне кажется, он и сам не замечает, как меня рассматривает.

— Зануда, — наконец произносит он и, опустив ладонь на мое бедро, жадно его сжимает.

С тем бы успехом он мог сказать что-то глубоко интимное — именно так сейчас прозвучало это дурацкое слово.

Я отрицательно качаю головой и притягиваю к себе его плечи, до тех пор, пока когда губы Адиля не оказываются достаточно близко.

— Сам же сказал, что я космос.

И снова поцелуй… За последние несколько часов мы целовались не меньше сотни раз, а я все еще не могу до конца в это поверить. Что это не сон, не сказка, и что спустя семь лет мы оба делаем это с тем же рвением.

— А ты сюда приезжал за эти семь лет? — спрашиваю я, на секунду оторвававшись, чтобы глотнуть воздуха.

Мои глаза закрыты, и я могу лишь чувствовать легкое движение головой.

— Мать навещал. Максимум на неделю.

Я плотнее сжимаю веки, чтобы подавить внезапную вспышку протеста. Шлюз в прошлое полностью открыт и теперь не думать о нем не получается. Адиль был в городе неделю и у него даже мысли не возникало дать о себе знать… И не было желания меня увидеть. А сейчас что изменилось? Я по себе сужу: если бы у меня остались к человеку чувства, я бы не удержалась…

Жмурюсь сильнее. Хватит, глупая. Ты снова это делаешь: начинаешь все портить своей мнительностью. Прошлое пусть остается в прошлом и не влияет на настоящее.

— Как она сейчас?

Тело Адиля ощутимо напрягается. Я задела больное.

— На таблетках спокойнее. Иногда совсем как раньше себя ведет, но потом снова.

Я мягко скольжу пальцами по его волосам, желая передать всю свою поддержку. Его боль отчасти мне понятна, а отчасти — нет. Потому что несмотря на все проблемы с отцом рядом со мной всегда была любящая мама, а с определенного времени — отчим, который относился ко мне как к дочери. У Адиля — никого. А единственный близкий ему человек сошел с ума.

Легонько касаюсь губами его шеи, виска, мочки уха. Я с тобой. Ты не один, чувствуешь? Мне никогда не было на тебя плевать. Никогда. Даже когда я пыталась делать вид, что ты мне безразличен. И это совсем не наносное и секс тут не причем. Ты всегда- всегда жил внутри меня, как родственная душа, как первая любовь, как друг по несчастью. Как тот, кто может понять меня без слов, потому что и сам точно такой же.

В ответ бедра Адиля проталкиваются между моих, делая характерный толчок, пальцы скользят по горлу. Оттенки нашей близости меняются, окрашиваясь из дымчато-серого в ревущий красный. Осторожности и деликатности больше нет места: хочется отчаянно терзать друг друга губами, быть громче, грубее, нетерпеливее. Даже если между ног еще не стихло легкое нытье, а на животе не высохли следы спермы. Есть что-то правильное в этой первобытности и отсутствии гигиены.

— Возьмешь? — хриплю я, когда откуда-то с пола настойчиво доносится трель телефонного звонка.

Раздраженно мотнув головой, Адиль делает новый толчок.

— Потом.

Через минуту трель возобновляется. Я готова закатить глаза. Кто-то на том конце так сильно хочет его услышать, что вознамерился во что бы то ни стало испортить нам секс.

Выругавшись, Адиль отстраняется и, коснувшись губами моего колена, слезает с кровати. Возмущение от звонка моментально проходит. Так на меня действует эта его нечаянная нежность.

Он щелкает выключателем, за секунду разрушая полумрак, созданный светом торшера и, порывшись на валяющихся на полу джинсах, подносит телефон к уху.

— Что случилось? — без прелюдий. — Нет. Потом перезвоню.

Кто это? — моментально оживает в голове параноидальный голосок. — Та стриптизерша?

Даже семь минувших лет мало что смогли изменить: я по-прежнему хочу, чтобы он принадлежал мне целиком и по-прежнему сумасшедше его ревную.

— Кто звонил? — спрашиваю как можно непринужденнее, когда Адиль вновь подходит к кровати.

— Робсон, — коротко отвечает он, вызывая во мне всплеск облегчения. Не врет. Адиль бы не стал.

Улыбнувшись, я тяну к нему руки. Иди скорее сюда.

— И свет выключи. Прямо в глаза бьет.

Но Адиль почему-то меня не слушает и, сощурившись, обходит кровать с боку.

— А это откуда? — без эмоций интересуется он, поймав мое запястье.

Я не сразу понимаю, о чем он спрашивает, а потому все еще продолжаю улыбаться. И только когда опускаю взгляд на свое предплечье, вспоминаю: следы, оставленные Димой, за сутки успели превратиться в синяки.

Я так сильно теряюсь, что моя первая реакцию — резко одернуть руку и спрятать ее за спину. В груди отчаянно барабанит: ну почему, почему? Как я могла об этом забыть?

— Свет выключишь? — повторяю я, пытаясь вернуть лицу невозмутимое выражение. Тщетно, потому что внутри все напряжено в ожидании бури. Я ведь хорошо знаю Адиля. Эти синяки для него — хороший повод стесать кулаки.

И нет, я совершенно не испытываю удовлетворения от шанса быть отомщенной за свое ночное унижение. Мне это не нужно. Все, что я чувствую — это стыд за то, что об этом узнал еще один человек, и панику от мысли, что может за этим последовать.

— Спрашиваю, откуда они у тебя? — повторяет Адиль, и его голос, который до этого момента казался обманчиво спокойным, выдает предупреждение.

В силу профессии я научилась быстро адаптироваться к критическим ситуациям, а вот врать или придумывать — нет. Адиль не Дима, и не станет давать подсказок: наоборот, смотрит пристально и не мигая, будто нарочно нагнетает обстановку.

— Хватит меня гипнотизировать, — бормочу я и, отведя взгляд, вскакиваю с кровати. Хватаю пижамную рубашку, лежащую на полу, и на автомате ее натягиваю.

— Блядь, ты серьезно?!

От этого гневного возгласа я вздрагиваю, но повернуться не решаюсь и лихорадочно рыскаю глазами в поисках белья. А что мне ему ответить? Да, это Дима, фас? Не могу я так поступить, потому что отчасти сама во всем виновата. И Адиль между прочим тоже.

Подхватываю скомканные стринги, но надеть их не успеваю. Без всякой деликатности Адиль перехватывает мои плечи и, развернув, заставляет на себя посмотреть. Плевать ему сейчас на мою голые ноги и задницу. Он собирается выбить из меня ответ.

— Не молчи. Это он тебя? Заяц этот злоебучий?

Я кручу головой. Не потому что хочу возразить, а из-за растущего протеста. Потому что Адиль не имеет права говорить так о Диме. Да, он поступил паршиво, но он совсем не плохой человек. Я ведь знаю, каким он был до всего. Беззлобный, мягкий, чуткий… Совсем не агрессивный. Это я так сильно по нему ударила своим поступком и своим признанием. А Адиль имеет к этому непосредственное отношение. Он не должен… Не имеет право его обзывать.

— Дима меня никогда не бил, если ты об этом, — с вызовом сиплю я, глядя в его расширенные зрачки. — Он был пьяным и не рассчитал силу. Я его не оправдываю, но не нужно смотреть на меня как на жертву насилия и тем более — за меня мстить.

В один момент мне кажется, что Адиль оттолкнет меня и вылетит из квартиры — такая борьба написана у него на лице. Но он продолжает стоять рядом.

— Он походу тебя силком выставил? И на хрена ты его защищаешь?

— Выставил, да! — рявкаю я, топнув ногой. Снова мокнут глаза. — Но только не надо играть в благородного рыцаря. Он меня выставил, потому что я изменила ему с тобой и по дурости призналась. Главная дура и сука здесь я, но и ты не белый и пушистый. Тебе было плевать на его чувства, когда ты вломился ко мне на Сенином дне рождении! Считаешь, правильно пойти и разбить человеку лицо, после того как попрыгал на его сердце?