Алоха из ада (ЛП) - Кадри Ричард - Страница 45

— Ты прав. Бедняжка Элис была инвалидом. Но у её родителей был дар. Они Саб Роза, что делает и её тоже Саб Роза. Неполноценность Элис делала её идеальным оперативником. Без её собственной магии ты бы никогда её не заподозрил. И присматривать за тобой было для неё единственным способом способствовать благополучию своего народа.

В моей памяти мелькают воспоминания об Элис. Тысячи снимков её лица. Её рук. Её тела. Нет ничего, что могло быть истолковано как магия или ложь.

— Я тебе не верю.

— Истина не требует, чтобы ты верил. Элис никогда не была твоей. Она принадлежала нам.

— Тебя Мейсон надоумил? Аэлита? Может, они оба. Баба Яга, что они тебе пообещали? Свой собственный дом на жареных-курьих-ножках-по-кентуккийски?

Медея смеётся. В квартале отсюда студенты вытаскивают осколки стекла из лиц друг друга. Один сидит на бордюре, уставившись в телефон в руке. Он никак не может придумать, кому позвонить.

— Я Инквизиция, а Инквизиция вне пределов желаний, делающих возможным подкуп.

Она достаёт что-то из внутреннего кармана пальто и швыряет мне в машину. Волчьи зубы и вороньи перья, связанные льняной нитью с конским волосом. Смертельная метка Инквизиции. Она даже не поленилась накапать сверху кровавый крестик.

— Ты использовал свои девять жизней. Возвращайся в свой номер и продолжай развлекаться с тем животным. Будь счастлив и тихо уничтожай себя, как тебе следовало поступить много лет назад. Однако, если продолжишь следовать намеченному тобой курсу, Инквизиция разберётся с тобой раз и навсегда. Это твой последний шанс на искупление.

Я швыряю смертельную метку через плечо и затягиваюсь «Проклятием».

— Искупление? Я жажду искупления примерно так же сильно, как хочу быть одним из властелинов вселенной голубых кровей с Ярмарки Ренессанса[157], которым вы подчиняетесь. Люцифер выбрал меня разобраться с этим. Не Саб Роза, не тебя, не Золотую Стражу, не Микки Мауса. Меня. Я единственный, кто может остановить Мейсона. Ты встанешь у меня на пути, и он победит. Это станет концом всего, и это будет твоя вина. Так что, ведьма, почему бы тебе не вернуться в свой сделанный из сладостей дом в лесу, и не съесть несколько заблудившихся детей?

Медея отходит к обочине и делает приглашающий знак рукой, словно метрдотель.

— Я не буду тебя останавливать, но запомни вот что. Когда будет вынесен твой окончательный приговор, я не приду за тобой. Это ты придёшь ко мне, и по своей доброй воле.

— Значит, никаких объятий на прощание?

Я захлопываю дверцу и включаю зажигание. «Гео» несколько раз кашляет, но двигатель наконец заводится. Медея стучит в пассажирское стекло, и я нажимаю кнопку, чтобы опустить его.

— Мы увидимся гораздо раньше, чем ты полагаешь.

— Супер. Приноси шарики в виде зверей, а я найму клоунов. Устроим вечеринку.

Я объезжаю на «Гео» разбитый фургон. Студент на бордюре наконец сообразил, кому позвонить. У него по лбу стекает кровь и капает на телефон, но на лице читается облегчение. Вдали слышится сирена.

На углу я поворачиваю направо и выруливаю «Гео» на шоссе.

Мысли о смерти делают поездку быстрой. Мысли о собственной смерти — пусть даже предположительно временной — заставляют её пролетать, словно гепард с реактивным ранцем.

Вы могли бы подумать, что при всех моих связях с небесными сферами, я должен хорошо разбираться в смерти. Но я ничего не знаю. Я не умер в аду, и с тех пор пережил все мыслимые виды нападений, жестокого обращения и унижений от адовцев, людей и адских зверей. После того, как в тебя стреляли, тебя закалывали, резали, сжигали, едва не обращали в зомби, и ты всё это пережил, смерть становится чем-то абстрактным. Это как валентинки и дипломы. То, с чем приходится иметь дело другим людям. Но теперь мой черёд оседлать бледного коня, и у меня есть серьёзные сомнения по этому поводу.

Каждый день я прогуливаюсь по Голливудскому бульвару и вижу гражданских, сходящих с ума от переживаний по поводу встреч, на которые они опаздывают, или не забыли ли они отправить по почте чек за аренду, или не начала ли отвисать у них задница, и думаю про себя: «Я видел скрипучий часовой механизм, что вращает звёзды и планеты. Я напивался с дьяволом и разбитыми в лепёшку ангелами. Я видел Комнату Тринадцати Дверей в центре Вселенной. Я знаю вкус собственной крови так же хорошо, как вы своего любимого вина. Я видел гораздо больше, чем вы когда-либо увидите. Я знаю гораздо больше, чем вы когда-либо узнаете». И вот это настигло меня, словно оторвавшийся полуприцеп. Я не знаю ничего важного. И вот он я, думаю, насколько лучше и умнее всех этих слоняющихся по Лос-Анджелесу безголовых напыщенных ничтожеств, и тут вспоминаю, что есть миллиард людей, не сделавших и десятой доли того, что сделал я, но знающих главный ответ на главный вопрос: что происходит, когда ты умираешь. Я видел лишь фрагменты. Я стоял в пустыне Чистилища с Касабяном после его смерти и до того, как Люцифер вернул его обратно. Но это не считается. Это была чья-то чужая смерть, и Чистилище было лишь созданной моим заклинанием проекцией загробного мира. Не настоящим. Я тысячу раз видел смерть и сам едва не склеил ласты, но так и не прошёл весь путь до конца, и это меня пугает.

Связаны ли секс и смерть? Да, чёрт подери. Это две вещи в мире, которые нельзя объяснить. Их можно познать, лишь испытав на себе. Возможно, это было моей ошибкой. Мне следовало спросить Мустанга Салли, могу ли я обменять эту смертельную поездку на необходимость снова лишиться девственности на перекрёстке. Легко. Любая забавная девчонка была бы к этому готова. Вместо того, чтобы ехать навстречу гибели в бледно-голубом дерьмовом универсале, я мог бы вернуться в Голливуд, брести по улице с ухмылкой, пивом и отчаянным стояком, пытаясь завлечь пьяных куколок на ночь окутанной чёрной магии похоти на шоссе. Но нет, об этом я не подумал, и теперь торчу на забитом шоссе, в моей голове крутится то, что сказала об Элис Медея, и гадая, каким окажется на вкус рулевое колесо, когда моё лицо вмажется в него на скорости в сотню миль в час.

Это происходит в Вест Адамс[158], когда я приближаюсь к проезду Креншоу под I-10. В зеркале заднего вида начинает мигать люстра на крыше полицейской машины. Может, ему нужен кто-то другой. Его сирена дважды коротко завывает.

— Остановитесь.

Из громкоговорителя автомобиля раздаётся голос копа, напоминающий более крупную и сердитую версию робота в очках Кэнди.

— Остановитесь.

Единственный раз, когда я не угоняю машину, и вот что происходит. Это урок на сегодня. Всякий раз, когда я пытаюсь поступать как обычный человек, то огребаю за это по полной. Больше никогда.

Я притормаживаю, но не останавливаюсь. Каждый нерв в моём теле вибрирует, говоря надавить на педаль газа и оставить этих говнюков купаться в пыли. Но я могу топтать этот акселератор от сейчас и до пока солнце не погаснет, и всё равно не будет никакой пыли. Это трёхскоростное корыто проиграет в драг-рейсинге[159] хромой мартышке на трёхколёсном велике.

Я останавливаюсь и глушу двигатель. Патрульная машина тормозит позади меня. Водитель направляет наружный прожектор автомобиля мне в боковое зеркало, слепя меня. Я слегка ослабляю хватку на ангеле, и его взгляд прорезается сквозь яркий свет. В машине два копа. Оба мужчины. Один молодой и жилистый, коротко подстриженный под «ёжик». Он взволнован сильнее, чем следовало бы при простой остановке. Скорее всего, недавний выпускник школы полиции. Водитель, тот, что выходит, тяжелее. Намёк на пончиковый живот, но у него не меньше чем на двадцать пять кило мышц больше, чем у его напарника. Старший коп показывает молокососу, что к чему. Дерьмо. Скорее всего, я один из его жизненных уроков. В любой другой вечер эта сценка из «Детской комнаты»[160] разыгралась бы где-нибудь в другом месте. Мне следовало остановиться, как только увидел, что вспыхнула люстра.