На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз - Страница 1

  — Заменить двойные швартовые одиночными!

  — Бодрее . . . осторожно . . . отлично! Готовимся отчаливать!

— Город ветров Чикаго, мы летим к тебе!

  — Ура! Мы отчалили!

Под аккомпанемент этих веселых восклицаний водородное воздушное судно «Беспокойство», гондола которого была украшена патриотическими флагами, а на борту находился экипаж в составе пяти членов знаменитого клуба воздухоплавателей «Друзья удачи», быстро поднялось в утреннее небо и вскоре поймало южный ветер.

 Когда судно достигло крейсерской высоты, очертания предметов на земле уменьшились до микроскопических размеров, Рэндольф Сент-Космо, капитан воздушного корабля, объявил: «Теперь следуем Специальному авиационному кодексу», и парни в аккуратной летней форме, состоящей из блейзера в красные и белые полосы и небесно-голубых брюк, энергично принялись за выполнение приказов.

Сегодня они направлялись в Чикаго, где недавно открылась Международная Колумбова выставка. Хотя приказы доходили до них, «телеграф» взволнованных и исполненных любопытства членов экипажа обсуждал в основном легендарный «Белый Город», его величественное колесо обозрения, алебастровые храмы коммерции и промышленности, сверкающие лагуны и тысячу других чудес науки и искусства, ожидающих их там.

  — Ох, парень! — воскликнул Дерби Сосунок, наклонившись за борт, чтобы увидеть сердце страны, вибрирующее в дымчатом вихре зелени далеко внизу, его льняные локоны развевались в потоке ветра летящей гондолы, словно подветренное знамя. (Дерби, как вскоре узнает мой читатель, был «сыном» экипажа, выполняя одновременно роль фактотума и талисмана, а кроме того — исполнял сложные партии, когда эти юные воздухоплаватели не могли сдержаться и не начать петь).

— Я уже не могу дождаться! — кричал он.

— За это ты заработал еще пять штрафных баллов! — сообщил суровый голос над его ухом, заставший его врасплох и заставивший отойти от борта.

— Или, скажем, даже десять? Сколько раз, — продолжал Линдси Ноузворт, помощник командира, известный своей нетерпимостью к любым проявлениям распущенности, — тебя предупреждали: Сосунок, соблюдай правила приличия речи?

С ловкостью давней привычки он поднял Дерби, из-за чего локти парня наилегчайшего веса свесились в пустоту, — «земная твердь» сейчас была на расстоянии полумили, — продолжая читать ему лекцию о многих пороках расхлябанности, по точному выражению, и не последний среди них — праздность, которая может привести к сквернословию, если не к чему похуже. Всё это время Дерби кричал от ужаса, поэтому сложно сказать, сколько полезных убеждений в действительности были ему внушены.

  — Слушай, Линдси, хватит, — сказал Рэндольф Сент-Космо. — У парня есть работа, а если ты его напугаешь, от него не будет толку.

— Ладно, недомерок, приступай к работе, — проворчал Линдси, скрепя сердце поставив испуганного Дерби на ноги. Как главный старшина корабельной полиции, отвечающий за дисциплину на борту, он выполнял свои обязанности с мрачной суровостью, которая стороннему наблюдателю могла бы показаться мономанией. Но принимая во внимание легкость, с которой этот отважный экипаж находил оправдания для своих проказ - в результате чего не единожды прозвучал сигнал «смертельная опасность», из-за которого воздухоплаватели замирали от ужаса - Рэндольф обычно позволял своему помощнику впадать в ошибку ярости.

В дальнем углу гондолы раздался протяжный грохот, сопровождаемый нетерпеливым ворчанием, из-за которого Рэндольф, как обычно, нахмурился и положил руку на живот.

— Я просто споткнулся об одну из этих корзин с едой, — крикнул подмастерье Майлз Бланделл, — Там была фаянсовая посуда, кажется, я ее не заметил, профессор.

— Возможно, то, что ты прекрасно с ней знаком, — грустно предположил Рэндольф, — сделало ее временно невидимой для тебя.

Его упрек, практически едкий, был обоснован, поскольку Майлз, несмотря на добрые намерения и добрейшее сердце в застенчивой груди, порой страдал от неразберихи двигательных процессов, часто являя тому шумные доказательства, а недавно — подвергнув опасности физическую безопасность экипажа. На ходу собирая осколки разбитого фарфора, Майлз рассмешил Чика Заднелета, самого нового члена экипажа, который облокотился на трос и наблюдал за ним.

  — Ха-ха, — смеялся юный Заднелет, — слушай, ты самый большой недотепа из всех, кого я когда-либо видел! Ха-ха-ха.

Злая реплика застыла на устах Майлза, но он сдержался, напомнив себе, что оскорбление и провокация — типичные ухватки того класса, из которого происходит новичок, следы его темного прошлого, которое можно винить в нездоровых лингвистических привычках молодого человека.

 — Почему бы тебе не передать мне это изысканное столовое серебро, Бланделл? — продолжил Заднелет. — А когда мы прибудем в Чикаго, окажемся в ломбарде, и…

— Обратите внимание, — вежливо ответил Майлз, — все столовые приборы с клеймом «Друзья удачи» — собственность Организации, они должны оставаться на борту, для использования во время официальных перерывов на обед.

  — Словно мы в воскресной школе, — кисло проворчала молодежь.

 В другом углу гондолы, не обращая внимания на приходящую и уходящую молодежь, экспрессивно стуча хвостом по обивке, уткнувшись носом в том мистера Генри Джеймса, лежал пес без определенной породы, по всем признакам поглощенный текстом перед глазами. С тех пор, как «Друзья» во время конфиденциальной передачи прав в «Капитуле наций» (см. «Друзья удачи» и Зло-Простофиля») спасли Пугнакса, тогда не более чем щенка, от жестокой схватки в тени памятника Вашингтона между враждующими стаями диких районных собак, у него появилась привычка тщательно изучать страницы любого печатного материала, каким-либо образом оказавшегося на борту «Беспокойства», от теоретических трактатов по искусству воздухоплавания до менее уместных материй, например, бульварных романов — хотя его предпочтения, кажется, более склонялись к сентиментальным рассказам о представителях его собственного вида, показавшимся ему слегка тусклыми. Он научился с присущим собакам энтузиазмом осторожно переворачивать страницы с помощью носа или лап, и любой, кто застал бы его за этим занятием, непременно изменился бы в лице, в частности, изогнул бы удивленно брови, что способствовало бы появлению общего выражения заинтересованности, симпатии, и — сложно избежать этого вывода — понимания.

Старый аэростат, как уяснил Пугнакс наравне с остальными членами команды, следовал «зову природы», склоняясь к подветренной стороне гондолы, что вызвало удивление жителей поверхности Земли, которого, всё же, было недостаточно или не совсем достаточно для того, чтобы они начали записывать более-менее слаженные отчеты относительно этих туалетных извержений с неба. Это были, скорее, владения фольклора, предрассудков, или, если вы не возражаете против расширения понятия, религии.

Придя в себя после воздушной экскурсии, Дерби Сосунок обратился к ученому псу:

  — Слушай, Пугнакс, что ты сейчас читаешь, старина?

 — Рр Рфф Рр-рр-рфф-ррф-ррф, — ответил Пугнакс, не отрывая взор от книги, что Дерби, подобно всем остальным членам экипажа, привыкшим к голосу Пугнакса, теперь перевел проще, чем любой региональный говор, услышанный мальчиками во время путешествий:

— «Княгиня Касамассима».

 —  Эмм. Какой-то . . . итальянский роман, я угадал?

— Его тема, — тут же сообщил всегда внимательный Линдси Ноузворт, краем уха услышавший обрывок разговора, — неумолимо накатывающий прибой Мирового Анархизма, оказавшийся особенно грозным в пункте нашего назначения, — зловещая печаль, которой, да исполнятся мои молитвы, мы не будем подвержены прежде, чем получим опыт, подобно Пугнаксу ныне, в пределах художественных страниц книги.