Властелин рек - Иутин Виктор - Страница 27

Еще не осознавая, что Захарьины лишились раз и навсегда могущественного покровителя, коего так долго растили и готовили к самодержавному венцу, Никита Романович, пятясь, вышел из покоев, едва не толкнул нечаянно стоявшего в дверях стражника и, ускоряя шаг, двинулся прочь, силясь перевести дух.

Позже он узнал от своих лекарей, что кроме сильного ушиба головы у царевича открылось нутряное кровотечение. Иван уже изошел кровью настолько, что впал в беспамятство и не приходил в себя. И, к ужасу для себя, Никита Романович все понял — государь сам избил своего сына в припадке гнева. Помнил он, как страшно царь изувечил Мстиславского несколько лет назад, тот чудом остался жив. Ведал он, что государь и с сыном часто был в ссоре и все меньше мог совладать со своей яростью. Видимо, после заседания думы меж царем и наследником вновь произошел спор из-за военных действий, и, видимо, Иоанн вновь поднял руку на сына, но не сразу осознал случившееся. Немного позже один из лекарей тайно поведал боярину, что на теле царевича обнаружены были сочащиеся крупные язвы — признак «французской болезни»[10], и из-за этого полученные им увечья оказались смертельными. Лекарь добавил, что сие великая тайна и при дворе она никому не известна. Боярин кивнул и отблагодарил лекаря набитым монетами кошелем.

Еще одно тревожило Никиту Романовича — от горя слегла в болезни беременная Елена, жена царевича. Боярин велел лекарям своим, дабы содеяли все, но спасли ребенка в чреве ее, что скоро должен был появиться на свет. Ежели царевича спасти невозможно, то пусть хотя бы живет его будущий сын, надежда царского рода…

Но и этому не суждено будет исполниться. Царевичу Ивану оставался всего день жизни. И Елена, узнав о его смерти, не сможет выносить дитя и сама выживет лишь потому, что сумеет выкинуть плод. Разом рухнуло все, что Захарьины возводили для царского трона и для будущего России. Разом рухнула надежда спасти уже угасающую династию Рюрика…

Иван ещё был жив, а по земле среди торговцев, иностранцев и придворных уже пошел слух о том, что безумный царь убил своего сына, и пересуды эти невозможно было остановить, хотя говорили о гом по углам, перешептываясь. И позже многие в своих воспоминаниях опишут это скорбное событие по-своему, порой в таких подробностях, будто видели все своими глазами. Слух об избиении царем Елены, ставшим причиной ссоры царевича с отцом, появился, едва стало известно о выкидыше молодой вдовы. Позже Поссевино в своем втором послании папе красочно опишет этот эпизод, который надолго станет «самым правдивым» и «достоверным» для историков, исследователей и писателей. Однако были (и есть) и те, кто отрицали подобные факты и верили в то, что царевич скончался от хвори. Столетиями споры не утихают, и сейчас уже ничто не сможет рассказать нам о том, что произошло в ноябре 1581 года в Александровской слободе…

Посреди ночи Иоанн вновь приходит к сыну, и, едва завидев его, тут же исчезают, словно растворяясь во тьме, лекари, слуги. Кланяется, уходя, диакон, прекратив свое монотонное чтение. Тяжело передвигаясь и стуча посохом, Иоанн опускается в кресло, что стоит рядом с ложем царевича. Властитель, державший в страхе всю страну и своих многочисленных врагов, сейчас выглядел разбитым жалким стариком. Трясущейся рукой он дотронулся до холодной длани сына, покоящейся у него на груди. Погладив ее, Иоанн, наклонился к нему, прислушался. До уха донеслось слабое клокочущее дыхание царевича.

Пелена слез вновь застилает взор, и царь, сокрушенно опустив голову, скулит и всхлипывает, ладонями размазывает слезы по своему лицу.

— Сыне! Услышь меня! Услышь… Прости меня, грешного душегубца! Прости меня… Сыне…

Посох его со звоном падает на пол, тут же робко заглянули в покой слуги, но они спешат исчезнуть вновь и тихо закрыть за собой двери.

Дрожащая рука Иоанна тянется к перевязанной голове сына, гладит его убранные назад волнистые локоны.

— Господи! Помоги! Не отбирай его у меня, Господи! Не карай… — сквозь рыдания бормочет Иоанн и задыхается в очередном приступе плача. Переведя дыхание, он поднимает вверх глаза и молвит слабым голосом:

— Отбери у меня все за грехи мои! Все! Я грешен! Я! Покарай меня, не его! Господи… Отбери жизнь у меня, пса недостойного, жизнь, Мономахов венец, все отбери! Но пусть он живет! Пусть…

Но Господь глух к мольбам царя. Дыхание Ивана все слабее, государь слышит это, и, дав волю себе, завыл вновь, спрятав лицо в руках.

И слуги, что робко стояли за дверями покоев, услышали крик государя и, крестясь, вжимали головы в плечи:

— Настя… Посмотри, что я содеял! Настя… Я погубил нашего сына… Господи!

Утром с колокольни Распятской церкви мрачно и утробно бил колокол, сообщая жителям слободы, а вслед за ними и всей стране, о смерти царевича Ивана. Постепенно перед собором собралась толпа. Кто-то падал на колени прямо в месиво грязи и снега, мужики крестились, снимали шапки, бабы плакали, причитали:

— Что же ныне будет? Как мы теперь?

Двор облачился в черное. В покоях царевича многолюдно, душно, пахнет свечами и ладаном, вновь звучит голос читающего Евангелие диакона. Иван лежит обмытый, обряженный в рубаху, шитую красным шелком. Лик его с крепко сомкнутыми глазами и ртом спокоен и величественен. Вместо повязки на голове — писаный венчик, в покоящиеся на его груди руки вложена икона. Придворные и священнослужители стеной стоят вокруг ложа, изредка слышны вздохи и всхлипывания. Никто не смеет переговариваться, все молчат или оплакивают усопшего. Здесь же, опустив голову, стоит Никита Романович, а рядом с ним — его сын Александр, с любопытством вглядывающийся в каменные лица блюстителей трона — Нагих, Щелкаловых, Вельских. Елена, вдова царевича, едва войдя в покой и увидев мертвого, тут же побледнела и начала заваливаться назад, благо, ее подхватили и, лишенную чувств, унесли.

Облаченный в черный кафтан, более похожий на рясу, Иоанн, горбясь, сидит в кресле подле одра, одной рукой он сжимает полы укрывающего тело царевича покрова, другая цепко держит посох. Он уже не рыдает, лик его будто окаменел, а потухшие глаза, словно мертвые, недвижно глядят перед собой в пустоту.

В покои входит тот, коему волей судьбы пришлось занять место наследника, тот, коего никогда не готовили к правлению, и тот, кто этого никак не желал — царевич Федор. За ним вереницей входят гордо поднявшая голову жена Ирина и другие Годуновы. Нагие и Захарьины тяжело глядят на них исподлобья — всем им, ближайшему окружению нового наследника, доведется править отныне. Только ежели сам государь не воспрепятствует этому, ведь Ирина так и не понесла за все эти годы… Да, даже сейчас, у тела умершего царевича, вельможи думают об этом, и Ирина, с достоинством оглядывая всех, видит это в их глазах и едва борется с охватившим ее волнением.

Царевич Федор несмело приближается к ложу, такой жалкий и несуразный, по лицу его ручьем текут слезы. Он мыслил еще утром попросить отца сделать наследником кого угодно, только бы не его, Федора, никак не желавшего власти, но понял, что не осмелится. Он хотел что-то сказать отцу, тихо шепнуть на ухо слова поддержки, обнять, но, увидев взор Иоанна, все так же устремленный в пустоту, не посмел этого сделать, да и оробел от прикованных к нему пристальных взглядов придворных. Иоанн так и не поднял глаза на вошедшего сына, и Федор, весь съежившись, отступил в общую толпу, стоявшую тенями в густом дыме ладана.

Иоанн, тяжело переживавший смерть сына, ни на день не оставлял государственных дел. Покинув покои умершего сына, государь принял Андрея Щелкалова, доставившего ему послания от Поссевино и самого Батория.

Иезуит писал: «…Я позаботился о том, чтобы письма твоей светлости тотчас были прочитаны королем Стефаном, которого я еще раньше, приведя многочисленные доводы и сославшись на авторитет великого первосвященника, склонил к тому, чтобы он больше не проливал христианскую кровь и не думал, взяв Псков, устроить среди его жителей большую резню. Однако никакими доводами его нельзя было убедить вывести войско из твоих владений прежде, чем не установится настоящий и прочный мир. Он часто с уверенностью говорил мне, что если не получится мира, то он этой зимой оставит в здешних местах войско во главе с главнокомандующим, великим канцлером королевства польского Яном Замойским, в Великих Луках поставит Филона Кмиту с большим отрядом воинов, а в других соседних крепостях — прочих воевод. Сам же он отправится в Литву, чтобы набрать ещё больше войска, а затем ранней весной поведет его в твои внутренние области. Поэтому, насколько быстро прибудут твои великие послы на то место, которое ты указал мне для сбора послов, и предложат те условия мира, которых от них ждут, настолько меньше будет опустошений и кровопролития, и ты восстановишь во всех своих областях желанное и действительно необходимое спокойствие…»