Станешь моей? (СИ) - Чер Алекс - Страница 36

– О, да, – бубнит она с полным ртом. – И он целый год потом ходил мимо, но где бы мы ни сталкивались, всегда смотрел на меня как на пустое место, каждый раз переспрашивая: «Как ты сказала тебя зовут? А мы точно знакомы?»

– Просто он умеет выкидывать из головы ненужную ему информацию. Но ещё лучше умеет делать вид, что её выкинул. Неужели ты ему поверила?

– О, я знаю, ты мастер говорить успокаивающие речи, – морщится Рене. – Но уверена, что он не придурялся. Хоть это и невыносимо обижало, – забирает она у меня бутылку и, пачкая горлышко, делает большой глоток. – Ох, чёрт! – морщится, кашляет. – Крепко. Но вкусно.

И я щедро наливаю ей на треть в принесённый бокал.

– Обижало, что он тебя так усиленно не замечает? – усмехаюсь я, когда Рене залпом выпивает бурбон.

– Увы! – отставив стакан, снова берёт она ложку. – Даже на вечеринке, что закатил отец по случаю моего совершеннолетия, Эван удивился, что это оказывается мне исполнилось двадцать один. Он думал моей старшей сестре, которой он весь вечер оказывал всякие знаки внимания. Что-то нежно шептал на ухо. И смеялся над чём-то с моим отцом. Подозреваю, надо мной. И в принципе, как всегда, он больше интересовался своими делами, чем поводом, по которому явился.

– А кто твой отец? – удивляюсь я, что девочка с таким влиятельным родителем, что до личного знакомства с ними снизошёл мой брат, работает у нас столько времени невесть кем, помощником координатора, за гроши. Только этот вопрос резко становится неактуальным, когда я понимаю главное: – И ты приехала сюда ради него? Ради Эвана?

– Это было неимоверно сложно, – опускает она взгляд внутрь картонной банки, словно нет сейчас ничего важнее её шоколадного содержимого, – но да.

– И он… – развожу я руками, – снова тебя не узнал?

– Прошло четыре года, Адам, – пожимает она плечами. – Даже я себя сейчас в зеркале с трудом узнаю. Но тогда я надеялась, что изменилась не только внешне, всё же минус несколько килограммов, линзы и другая причёска меняют нас порой изнутри. И я наивно думала, что избавилась от наваждения по имени Эван. Пока не увидела ваше шоу. И всё, словно не было тех четырёх лет. Не было дорогих психологов и тренингов. Не было жениха, с которым я познакомилась на свадьбе сестры. В одну секунду я решила, что цель моей жизни – попасть в ваше закулисье. Вернула кольцо. Подключила связи отца. И вот я здесь.

– Мне кажется, ты добилась большего, чем хотела, – отхлёбываю я бурбон.

И мне даже смешно, что она реально верит, что Эван её не вспомнил. Хоть он и умеет быть очень убедительным. Во всём. В том числе и в своей неожиданной амнезии. И в равнодушии. И в презрении.

– Лучше бы он наорал на меня. Оскорбил, запустил чем-нибудь, выставил вон. Но он, – отставляет она мороженое и выдернув салфетку, прижимает к глазам. – Он посмотрел на меня как на пустое место. Словно я сделала что-то такое, чего он никогда не сможет мне простить. Словно я предала его. А я, – всхлипывает она. – Господи, я же всё терпела, – падает она, прижимаясь щекой к моей коленке. И её горькие слёзы словно прожигают дыры в моём бедре, а не оставляют мокрые пятна на штанах. – Как это невыносимо: видеть всех этих баб вокруг него. И не сметь открыть рта, не сметь возмутиться, не сметь дрогнуть, хотя каждый раз, когда он уходил с какой-нибудь Кармен, я словно умирала, – всхлипывает она. – И мне казалось при его брезгливом отношении к этим девушкам, он никогда никем не прельстится. Но вдруг появилась эта Ева… и всё пошло прахом.

– Что именно пошло прахом, Рене? – глажу я её по волосам, где сквозь темноту краски пробиваются светло-русые корни. Ну кого они могут обмануть? Как и это показательное пренебрежение Эвана.

Никогда не понимал зачем ему все эти сложности, эти его «кошки-мышки»: то он заставляет почувствовать, что влюблён, окружает девушку вниманием, заботой, ухаживает, то разочарованно отталкивает, становится холоден и безучастен.

– Он снова стал ко мне равнодушен. Из-за неё. Но, думаю, нам слишком хорошо было вместе, чтобы он мог это взять и просто так забыть, – садится она, только убеждая меня в правоте моих мыслей. – Слишком хорошо, – задумчивый взгляд уносит её куда-то в воспоминания, но говорить она не перестаёт. – Он порой был таким… нежным. Я даже проверяла татуировку на его груди, боясь, что он подсунул мне тебя вместо себя. А иногда весёлым. Особенно классно было с ним улетать по каким-нибудь делам. Когда он выбирался отсюда, он словно становился другим человеком. Нормальным, – поднимает она на меня глаза. – Здоровым. Не озабоченном на бесконечных интригах, на разведении своих ядовитых гадов и поисках чего-то давно утерянного, что словно ускользает от него всё время, а обычным. Добрым. Сильным. Заботливым.

– Я и понятия не имел, что у вас всё настолько серьёзно, – охотно веря своим ушам, согласно качаю я головой. И как бы мне хотелось, чтобы то, о чём говорит Рене, было действительно настоящим. Ведь где-то глубоко внутри в Эване есть всё это. Я точно знаю. Я это ещё помню. И верю, что никуда оно не делось. Но меня удивляет, что я не замечал и не подозревал об их отношениях с Рене.

– Да что ты вообще замечал, Адам? – пожимает она плечами на мой вопрос. – Закрытый в раковине своего безразличия, словно запертый навсегда в своём прошлом, наверно, ты только Эвана и замечал. Да и то только тогда, когда он тебя задевал. Цеплял своими издёвками. Словно выковыривал как устрицу острой вилкой, поливал кислым лимоном. Тогда да, ты съёживался, реагировал, начинал дёргаться, оживал.

– Хочешь сказать, что я для всех тут дохлый моллюск?

– Скорее земноводное. Мы в школе препарировали таких лягушек. Когда на вид она вроде мёртвая, а тыкаешь в определённое место, и она дёргает лапками.

– Я не дохлая лягушка, – встаю я, просто не в силах сидеть, осмысливая услышанное.

И расхаживаю взад-вперёд по маленькой комнатке, меряя её шагами.

– Уверен? Ты же любишь её, Адам, – видимо решила меня всё же добить Рене, чтобы уже и лапками не дёргал. Или скорее использовать: избавить Эвана от Евы моими руками. Впрочем, здесь мы на одной стороне.

– Ты не слишком громкими заявлениями бросаешься?

– Я не первый день тебя знаю, Адам. Месяцами наблюдаю за тобой. Да, для себя ты этого не сделаешь, но сделай это ради неё: борись. Отними. Забери. Добейся. Он не будет с ней счастлив. Он просто пытается тебя оживить, заставить чувствовать. Хоть что-то. Ревность, обиду, злость. Хочет заставить тебя захотеть жить.

– Правда? Тогда у него получилось нечто обратное. Особенно когда ты подсунула мне эти вырезки про Евиного отца, – останавливаюсь я напротив неё, сидящей на диване, подогнув ноги.

– Какие вырезки? – хлопает она глазами.

– Про смерь тех военных. Статью. Некролог. С фото. С подробностями гибели и проводов.

– А это важно для тебя? – искренне удивляется она.

– Это всё перечёркивает, Рене. Делает наши отношения с Евой невозможными. Больше всего на свете я бы хотел, чтобы она выбрала меня. Но я оттолкну её сам, если это вдруг случится. И я уже дал слово Эвану, что, если он оплатит операцию её брату, я отработаю этот миллион.

– Нет! Нет, нет, нет, – хватается она за голову. – Тебе же может потребоваться не год, не два, может, не хватит даже всей жизни, чтобы эти деньги отработать. Об этом ты подумал?

– О, нет. Так долго – это вряд ли. Но ты права – как раз вся жизнь у меня на это и уйдёт. И, пожалуй, я даже смирюсь с тем, что останусь должен.

– Адам, – хмурится она и встаёт. – Что ты задумал?

– Ничего особенного, Рене. Но в тот день, когда мне придётся спросить её «Станешь моей?» меня для этого мира не станет.

– И я надеюсь, это – аллегория? – подходит она вплотную.

– Конечно, – беззаботно улыбаюсь я.

– А ты ещё более сумасшедший, чем он, – смотрит она на меня. И даже не знаю от этого взгляда мне так жутко или от той решимости, что я вижу на её лице. Решимость, которую она подкрепляет словами: – В тот день, когда она скажет «да», если ты передашь её с рук на руки Эвану, знай, что для меня этого мира тоже не станет. И это не аллегория, – отворачивается она. Хватает банку и идёт выкинуть недоеденное мороженное.