Особое мясо - Бастеррика Агустина - Страница 2

Он выходит из душа и едва проводит по телу полотенцем. Глянув в зеркало, он замечает у себя большие круги под глазами. Сам он придерживается теории, о которой в свое время вроде начали говорить, да только самым разговорчивым быстро заткнули рот. Один очень известный и уважаемый зоолог, высказавший в ряде статей мысль о возможном искусственном происхождении вируса, как-то очень уж кстати погиб в автомобильной аварии. Сам же он в глубине души был уверен в том, что инфекцию выпустили на волю, чтобы притупить остроту главной проблемы — перенаселенности планеты. С раннего детства ему приходилось слышать речи об ограниченности ресурсов, об их нехватке. На его памяти во многих странах, и в первую очередь в Китае, происходили массовые беспорядки, вызванные в немалой степени чрезмерной скученностью населения в отдельных районах. Впрочем, ни в одном из средств массовой информации эти события под таким углом не рассматривались. О том, что привычный мир вот-вот взорвется, его предупреждал отец: «Вот увидишь, сынок, планета скоро взбунтуется. Рвануть может в любой момент. Бомбы посыпятся, или же мы все перемрем от какой-нибудь заразы, — не знаю, но что-то точно произойдет. Посмотри, что в Китае творится: люди готовы убивать друг друга за место под солнцем — в буквальном смысле этого слова. Они там уже просто не помещаются. А у нас… у нас пока еще есть место, но и мы вскоре останемся без воды, без еды, без воздуха! Все катится к чертям!» Он смотрел на отца с некоторым сожалением: возраст, мол, дело такое, старость оптимизма не прибавляет… Но сейчас он прекрасно понимает, насколько отец был прав.

Эпидемия стала своего рода очищением для человечества. Это горькое лекарство вызвало и вполне ожидаемые положительные последствия: население сократилось, уровень жизни повысился, а потом… потом появилось и мясо. Цены, конечно, оставались весьма высокими, но рынок рос, причем рос все быстрее и быстрее. Разумеется, поначалу случались массовые протесты, голодовки, заявления организаций, защищающих права человека… Одновременно стали появляться статьи, исследования и разного рода новостные материалы, направленно воздействующие на общественное мнение. Уважаемые университеты публиковали труды о необходимости животного белка для поддержания полноценной жизнедеятельности, врачи твердили об отсутствии в растительной пище необходимого комплекса незаменимых аминокислот, эксперты обсуждали взаимосвязь несомненного факта снижения выброса парниковых газов и столь же явной неполноценности питания, в популярных журналах рассказывали об удручающих последствиях питания только растительной пищей. Протесты если не сошли на нет, то заметно ослабли, а между тем в прессе то и дело появлялись сообщения о вновь регистрируемых случаях смерти от «звериного вируса».

Жара продолжает душить его, и он, по-прежнему раздетый, выходит на балкон-галерею своего дома. Воздух неподвижен. Он ложится в парагвайский гамак и пытается уснуть. В памяти бесконечно прокручивается один и тот же рекламный ролик. Красивая, пусть и несколько старомодно одетая женщина подает ужин на стол, за которым сидят ее муж и трое детей. Женщина поворачивается и произносит на камеру: «Для своей семьи я выбираю особенную еду — то же мясо, что и раньше, только вкуснее». Все улыбаются и приступают к трапезе. Правительство — да, правительство его страны — приняло решение как-то по-новому обозначить этот продукт. Человечину стали называть «специальным» или «особенным» мясом. Ну а дальше — пошло-поехало: появилась «вырезка особая», «ребра особые», «почки особые».

Он не называет это мясо ни «особым», ни «специальным». У него в обиходе технические термины и определения. Эти слова служат для описания тех, кто биологически является человеком, но никогда не станет индивидуальностью, личностью, кто рождается, живет и умирает как продуктовое сырье. Их считают по головам, их отправляют на переработку, их выгружают в приемном отсеке и гонят на линию забоя. Этот конвейер должен работать ритмично и бесперебойно, экскременты должны быть собраны и проданы как удобрения, а выемка и разбор внутренностей должны происходить в секторе разделки. Никто, никто не имеет права называть их людьми, потому что, назвав их так, ты наделяешь их свойствами личности. Нет, их дозволено именовать только мясом или продуктом. Все их так и называют. Все, кроме него. Потому что он больше всего хочет, чтобы ему вообще не приходилось называть их — никак: ни именем, ни термином.

Путь до кожевенной фабрики всегда кажется ему долгим. Ехать нужно по грунтовке, километр за километром мимо пустых полей. Раньше здесь паслись коровы, овцы, лошади. А теперь — никого, пустота до самого горизонта.

Раздается звонок. Он притормаживает на обочине и нажимает кнопку телефона. Звонит мать его жены. Он сообщает, что сейчас за рулем и не может продолжать разговор. Теща говорит тихо, иногда всхлипывая. Она говорит, что Сесилии уже лучше, но ей нужно еще время и она пока не может вернуться. Он молчит. Она вешает трубку.

На кожевенной фабрике ему всегда не по себе. Она давит его жутким запахом химикатов, используемых при дублении кожи, земли, пропитавшейся кровью, масла, других отходов… Да еще этот сеньор Урами.

Пустынный, монотонный пейзаж навевает воспоминания, и вот он уже снова, в который раз спрашивает себя: почему он до сих пор не ушел с этой работы? После школы он всего год проработал на «Кипарисе», а затем решил поступать на ветеринарный факультет. Радости отца не было предела. Но вскоре разразилась та самая эпидемия. Пришлось все бросить и сидеть с отцом, который от всего происходившего начал сходить с ума. Врачи диагностировали старческую деменцию, но он знал, что отец просто не выдержал кошмара Перехода. Тогда многие загоняли себя в могилу: кто-то навеки погружался в клиническую депрессию, кто-то, повредившись рассудком, переставал реагировать на происходящее вокруг, а кто-то просто накладывал на себя руки.

Появляется указатель: «Дубильно-кожевенная фабрика Хифу». Сеньор Урами — ее владелец — родом из Японии. Он ненавидит и презирает мир в целом, но обожает все, что связано с кожей.

Дорога бежит между опустевших пастбищ, он время от времени энергично мотает головой, чтобы отбросить воспоминания. Но они не отстают. Вот отец, что-то сбивчиво рассказывающий о книгах, которые помогают ему скоротать одиночество ночи. Вот он же шепчет ему на ухо, что их соседи, оказывается, наемные убийцы. Вот отец танцует с мамой, которой уже много лет как нет на этом свете. Вот, заблудившись в полях, отец стоит в одних кальсонах и поет гимн страны, обращаясь к одинокому дереву. А вот и дом престарелых, где предусмотрен специальный уход. Потом продажа комбината — чтобы погасить долги и не потерять хотя бы семейный дом, и отсутствующий взгляд отца — прямо сегодня, когда он навещал его.

Он заезжает на территорию фабрики, и дыхание у него перехватывает, словно от удара в грудь. Это вонь реагентов, замедляющих процесс гниения кожи. Запах удушающий. Здесь все работают в полной тишине. Даже может показаться, что рабочие преисполнены торжественности процесса и все как один постигли дзен. Впрочем, объясняется это безмолвие гораздо прозаичнее: все дело в правилах, установленных сеньором Урами. За их соблюдением он следит из окна своего кабинета или же через камеры, натыканные буквально повсюду.

Он поднимается в офис фабрики. Ждать ему никогда не приходится. Его сразу же встречают две секретарши-японки; они, не спрашивая, тотчас же подают ему красный чай в прозрачной чашке. Сеньор Урами не смотрит на людей. Он их измеряет. Встречая гостя с неизменной улыбкой, японец не столько рассматривает его, сколько мысленно прикидывает, сколько метров кожи можно получить, если этого человека прямо сейчас убить, освежевать и распялить его кожу прямо здесь, в приемной.

Сам кабинет оформлен строго и даже изящно. Вот только на одной из стен почему-то висит дешевая репродукция «Страшного суда» Микеланджело. Он видел ее много раз, но почему-то только сегодня заметил, что один из изображенных на картине персонажей держит в руках содранную с человека кожу. Сеньор Урами наблюдает за ним: он замечает его удивление и, угадывая ход мысли гостя, поясняет, что это святой Варфоломей, великомученик, с которого живьем сняли кожу. Эта деталь кажется японцу важной и живописной. Гость молча садится в кресло, у него нет никакого желания погружаться в эти подробности.