Царь нигилистов (СИ) - Волховский Олег - Страница 28

Дайме Асано свое ничтожество в высоком китайском искусстве приличий понимал прекрасно, сознавал и все такое. Так что его отдали в обучение к придворному сёгуна церемониймейстеру по имени Кира. У последнего тоже, конечно, была длинная японская фамилия и громкий титул — но, не суть.

Учитель оказался не самым удачным: почти ничему не учил, на сложные вопросы не отвечал, зато придирался за каждую не застегнутую пуговицу.

— Александр Александрович! — одернул Зиновьев.

— Сумимасэн, — сказал Саша. — Больше не повторится. Придирался за каждое нарушение церемониала. Но князь Асано все покорно терпел.

Здесь надо заметить, что одновременно с князем Асано у Киры учился еще один неотесанный дайме из провинции. Звали его Камеи Сама. И вначале Кира и второго своего ученика изводил придирками.

Но Камеи Сама был постарше Асано, поопытнее и сразу смекнул, в чем дело. Собрал он своих самураев и говорит: «Ребята, сил моих больше нет терпеть. Убью гада!»

А дело было при дворе сёгуна. И, если кто в его покоях обнажил меч, хоть на вершок, вынув его из ножен, следовала смертная казнь, конфискация имения и позор на весь род.

Самураи господина Камеи тоже были не дураки, быстро все поняли и, чем оставаться без господина и благодетеля и идти по миру ронинами, скинулись своему дайме на взятку Кире. Церемониймейстер получил деньги и тут же стал шелковым, белым и пушистым, а его ученик Камеи — лучшим учеником.

Воины Асано тоже были не дураки, тоже все поняли и предложили тоже скинуться.

«Вот еще! — сказал князь Асано. — Что я бедный что ли! Да у меня дохода 53 тысячи коку риса в год». А коку риса — это, сколько риса может за год съесть один человек. То есть Асано мог нанять таких 53 тысячи.

«Так что, ребята, — сказал дайме Асано. — Я и сам могу заплатить. Только не может такого быть, чтобы такой уважаемый человек, как Кира-доно (а „доно“ — это дворянин) и брал взятки! А, если не берет, а мы ему принесем — это же позор на весь род! Да и мама мне в детстве говорила, что взятки давать нехорошо. Ничего, продержимся. День этого ужаса остался».

Но не продержались. Когда Кира в очередной раз назвал Асано «неотесанной деревенщиной», молодой князь выхватил меч, напал на Киру и распорол ему щеку. Кровь Кира-доно стекла на белоснежные татами (то есть циновки), приготовленные для встречи посланников императора, и безнадежно их испортила, что было уж совсем не комильфо.

На суде Асано признался, что это он обнажил меч в покоях сёгуна — чего уж! И Кира сказал тоже самое. И здесь их показания совпали тютелька в тютельку. А от том, что Кира его спровоцировал, Асано говорить не стал, потому что это недостойно самурая перекладывать свою вину на другого.

Так что честного князя Асано приговорили к сэппуку, а коррупционеру Кире — вообще ничего не было.

Здесь надо заметить, что, если харакири как бы не совсем добровольное, тут есть свои особенности. Например, если приговоренному не доверяют, на низкий столик перед ним для харакири кладут не кинжал с лезвием, обернутой рисовой бумагой, а веер. И как только самурай наклоняется к вееру, кайсяку отрубает ему голову.

— Кайсяку — это палач? — спросил Никса.

— Нет! Эти европейские дикари все-таки несносны, — вздохнул Саша. — Ну, какой палач! Кайсяку или кайсякунин — это помощник при харакири. На эту роль приглашали верного вассала, лучшего друга или любимого ученика. Отрубить голову надо с одного удара, причем так, чтобы голова повисла на куске кожи, потому что, если она коснется пола — это позор. Ну, как такое чужому человеку доверишь!

Приглашение быть кайсяку никого не радовало, ибо, если сделаешь все, как надо, все равно славы не обрящешь, а, если напортачишь — опозоришься на всю жизнь. Но, если тебя господин и благодетель, лучший друг или любимый учитель об этом просит, куда ж ты денешься?

Хотя, конечно, бывали случаи, когда кайсяку был назначен властями. А бывало, что обходились без кайсяку, но тогда уже не веер, а кинжал.

В общем, князь Асано написал свое последнее стихотворение китайской кисточкой на рисовой бумаге. Оно, само собой, сохранилось. Я его дословно не помню, но что-то про весну и сакуру (это такая японская вишня, цветет розовым, и когда она цветет, вся Япония, съезжается любоваться). Смысл был примерно такой: как сакура призывает ветер, чтобы он сорвал ее лепестки, так и я призываю смерть, ибо жизнь быстротечна, как цветение сакуры. Или что-то в этом духе.

И вот, в саду приготовлено место для харакири, все застелено белыми татами, все в белых одеждах (ибо белый — это цвет траура) и весь в белом входит молодой князь Асано, преклоняет колени перед столиком, где лежит его кинжал с клинком, обернутым рисовой бумагой. Он садится на пятки и спускает с плеч кимоно, а цветущая сакура роняет на помост розовые лепестки.

— Погоди! — остановил Никса. — А зачем обертывать бумагой лезвие кинжала? Прости неотесанного южного варвара.

— Ну, как! Чтобы руку не поранить. Танто — он же длинный! Целый сяку.

И Саша показал руками сяку, то есть примерно 30 сантиметров.

— Это японская мера длины, — пояснил он. — Честно говоря, кинжал для харакири как-то иначе называется, но я этого слова не помню. По сути, типичный танто. А длинный кинжал плох тем, что можно задеть себе позвоночник, и тогда смерть будет легкой и быстрой, что совершенно не комильфо. Ну, какой тогда самурайский дух! Легко и быстро каждый дурак умереть сумеет.

Поэтому для харакири кинжал берут не за рукоять, а за ту часть лезвия, что обернута бумагой, чтобы надрез был не слишком глубоким. Понял?

— Эээ, — сказал Никса. — Да.

— Итак, мы оставили князя Асано в саду под цветущей сакурой, — продолжил Саша. — Конечно, князь был оскорблен тем, что место для харакири приготовили в саду, словно он какой-то разбойник или предатель. Природному дайме, который виновен только в оскорблении сёгуна, могли бы и во дворце позволить сделать харакири. Асано был конечно неотесанной деревенщиной, но уж такие элементарные вещи знал. Но возмущаться не стал и героически вспорол себе живот — все, как положено. Имя его кайсяку я нигде не встречал, так что может и без кайсяку обошлись, но не ручаюсь.

Похоронили князя в его родовом храме, а имение его сёгун приказал забрать в казну, хотя Асано и сохранил свою честь.

— Как все печально кончилось! — сказал Никса.

— Ну, что ты! Это не кончилось, это только началось. Потому что у князя осталась его дружина числом около двухсот самураев, которые все в один миг стали ронинами.

Из этих двухсот большинство смирилось со своей судьбой, и только 47 не пожелали смириться. Их собрал в замке Ако бывший советник Асано самурай по имени Оиси. А «Оиси», по-японски, «большой камень». Запомним эту деталь.

И спросил Оиси: «Ребята, что делать будем?»

«Как что? — ответили ребята. — Будем защищать замок нашего господина до последней капли крови!»

«То есть вы готовы защищать замок Ако, несмотря на то, что нас всех объявят мятежниками?» — удивился Оиси.

И все дружно ответили: «Хай!»

«А о мирном населении вы подумали? — спросил Оиси. — Мы-то, конечно, героически погибнем, а как же горожане? Они же тоже пострадают!»

Задумались самураи: «И то верно! Не совсем это по бусидо».

«Будет честнее, — решили они, — если мы все просто сделаем харакири вслед за господином».

И вот все они оделись в белые одежды и собрались в одном зале, и перед каждым из них уже стоял низкий столик, а на каждом столике лежал кинжал с лезвием, обернутым рисовой бумагой. А самому младшему из самураев, сыну советника, было тринадцать лет.

Они уже наклонились, чтобы взять кинжалы, но тут сказал Оиси: «Как так? Мы умрем, а подлый Кира будет жить?»

«Нет! — вскричали самураи. — Сначала мы отомстим!»

И они принесли клятву мести, записали ее на длинном свитке из рисовой бумаги столбиками красивых иероглифов, и все подписались под ней кровью.

После чего смиренно сдали замок.

Долгих два года они готовили месть. Они стали монахами, ремесленниками и торговцами, они сменили имена, они скрывались. Один из ронинов открыл лавку безделушек прямо у входа в поместье Киры и следил за ним день и ночь, не спуская глаз. Другой (а, может, и тот же) женился на дочери строителя поместья только для того, чтобы достать план.