Царь нигилистов (СИ) - Волховский Олег - Страница 29

А советник Оиси оставил семью, дал жене развод и отослал ее к родителям вместе с детьми. А сам взял себе наложницу, стал жить с ней и пить сакэ в богатырских количествах.

— Саки, — поправил Никса.

— «Сакэ», уверяю тебя, — сказал Саша. — Гончаров не расслышал. И вот однажды валялся Оиси в грязи в стельку пьяный, и какой-то человек подошел к нему, пнул его ногой, плюнул ему в лицо и сказал: «Никакой ты, Оиси, не большой камень, а так мелкая галечка. Какой же ты самурай, если сдал без боя замок господина, харакири не сделал и не отомстил? Ты не достоин звания самурая, пес презренный и смрадный!»

А Оиси даже не вынул меч из ножен.

Кира, конечно, все знал. Он ждал мести, но ему докладывали, что ронины из Ако гуляют и пьют и вовсе забыли о своем долге. И он успокоился и отослал часть охраны.

А тем временем в Эдо свозили оружие.

И вот 14 числа двенадцатого месяца… не подумайте, что 14 декабря, календарь не совпадает. По-нашему в конце января 1703 года, то есть в год основания Петербурга, 47 верных ронинов решили, что все готово. Они заказали себе последний обед, попрощались с родственниками, повязали себе на головы белые повязки, чтобы отличить друг друга в темноте, и пошли на приступ поместья Киры.

Ворота они разбили молотом, а вокруг развесили объявления такого примерно содержания: «Уважаемы мирные жители города Эдо! Мы не грабители и не разбойники, мы верные ронины покойного князя Асано пришли мстить Кире за нашего господина. Спите спокойно, мы вас не тронем. Пошумим только немножко — и все».

Они ворвались в поместье Киры, убили 16 человек, ранили еще 20, но хозяина долго нигде не могли найти. Но Оиси потрогал его постель, нашел ее теплой, и понял, что подлец недалеко ушел. Его нашли в чулане для хранения угля и, как приличному человеку, предложили сделать себе харакири, чтобы сохранить честь. Однако Кира оказался презренным трусом, и вспарывать себе живот отказался. Тогда ему просто отрубили голову.

Голову верные ронины положили в ведро и прошли с ней маршем, в полном боевом порядке, по улицам Эдо. А потом отнесли голову Киры на могилу своего господина.

И, как вы думаете, что же было дальше?

— Это еще не конец? — спросил Никса.

— Не совсем конец, — сказал Саша. — Хотя некоторые японские рассказчики заканчивают именно на этом месте. Потому что дальше и правда не случилось ничего интересного, просто самураи сделали, что должно. А что, Николай Васильевич, должен сделать в подобных обстоятельствах русский офицер?

— Я не припомню подобных эпизодов в русской истории, — заметил Зиновьев.

— Эпизодов нет. Но допустим человек считает себя кругом правым и чистым, как стеклышко, но в где-то в глубине души подозревает, что власть с ним почему-то не согласна. Ну, что? Сменить имя? Симулировать самоубийство? Сбежать куда-нибудь?

Куда, по-моему, зависит исключительно от того, в составе ли России Литва в данный период времени. Потому, что ежели сама по себе — то в Литву, как князь Курбский. А ежели в составе — то в Лондон, как господин Герцен.

— Здесь другое, — сказал воспитатель. — Здесь месть, а не бунт. Замок ведь сдали. Лучше всего повиниться государю, по-моему. И пусть решает.

— О! — сказал Саша. — Вот мы и переходим к эпизоду этой истории, который больше всего меня поражал. Сорок шесть из сорока семи самураев сдались властям, и только самого младшего послали в Ако рассказать о свершившейся мести.

Сёгун оказался в непростой ситуации. По закону их всех надо было повесить как разбойников. Однако общественное мнение было на их стороне, и все газеты об этом уже написали и напечатали список героев. И тиражи расхватывали на ура, а родственники скупали их полностью.

— У них газеты были? — спросил Никса.

— Да! — сказал Саша. — У них уже были газеты. Совсем уж явно против общественного мнения сёгун идти не решился, и поэтому всех верных ронинов, участвовавших в штурме, приговорили к сэппуку, чтобы они могли сохранить честь. При этом роду Асано даже вернули часть земель.

Все приговоренные написали по предсмертному стихотворению и сделали харакири по приказу властей. И их всех похоронили в одном храме рядом с их господином князем Асано.

Гонец, которого они отправили в Ако, вернулся и сдался властям, но сегун его помиловал, он дожил до старости и потом был похоронен в том же храме, рядом с остальными сорока шестью.

Однако могил там не сорок семь, а сорок восемь. Помните того человека, который пнул ногой Оиси, когда тот пьяный валялся в грязи? Так вот, этот человек пришел на могилу ронинов, преклонил колени перед надгробным камнем Оиси, сел на пятки, сделал земной поклон и сказал: «Сумимасен, Оиси-сан! Как я ошибался в тебе. Мне просто совершенно нет прощения!»

И сделал себе харакири.

После чего его похоронили рядом с остальными.

Не прошло и двух недель после казни ронинов, как в театре в Эдо была поставлена первая пьеса по мотивам их истории. Ее, конечно, тут же запретила цензура, но тогда, подальше от столицы, в провинции, поставили еще с десяток пьес.

И все газеты обсуждали событие, и все знатоки кодекса «Бусидо» спорили, правильно ли поступили верные ронины, и не было ли где-то, часом, отступления от высоких принципов самурайской чести, и поэты писали стихи и пели песни.

Предсмертные танка ронинов сохранились, и мне особенно нравится стихотворение Оиси. Я его дословно не помню, но смыл примерно такой: как хорошо, отбросив бренное тело, любоваться ясной луной, плывущей в безоблачном небе.

— Все? Занавес? — спросил Никса.

— Да. И аплодисменты.

— После такого не аплодируют, после такого молчат.

— Александр Александрович рассказал страшную сказку, — сказал гувернер. — Хорошо рассказал.

— Ну, какая это сказка, Николай Васильевич! К могилам 47 ронинов до сих пор паломничество. Могилы-то сохранились. И пьесы до сих пор ставят, и есть целые циклы гравюр с изложением этой истории. И наверняка их купить где-нибудь можно. Видел где-то одну такую. На ней советник Оиси с двумя мечами бьется в поместье Киры с самураями врага. И над ним столбики иероглифов с изложением событий. Вообще-то такая книга с картинками и короткими надписями называется «манга», а художник, который такое рисует: «мангака».

— Саша, а ты можешь написать все японские слова, которые ты знаешь? — попросил Никса.

— С переводом?

— Да.

— Конечно. Можно карандашом?

— Не важно. А я пока деревянный меч поищу.

Зиновьев вышел покурить, Никса свалил в соседнюю комнату искать меч, а Саша сел выписывать слова.

«Спасибо», «извините», «да», «нет», приветствия и обращения, все суффиксы (от «сан» до «тян»), терминология кэндзюзу, кендо и даже чуть-чуть карате, все, что помнил из аниме, ну, и всякие там татами и токонома.

Одного листочка не хватило, пришлось брать еще, потом еще. Всего слов набралось штук пятьдесят.

Вернулся Никса.

— Слушай, а я, кажется, знаю японский лучше болгарского, — сказал Саша и протянул ему листки.

— Отлично! — сказал брат. — Откуда ты этого набрался?

— В будущем японская культура очень популярна, примерно, как сейчас французская. «Харакири» так даже переводить не надо, вошло в русский язык. И я пять лет занимался кэндзюцу. Правда, давно.

— Научишь меня?

— Конечно.

Никса выложил на стол деревянную саблю.

— Вот! — сказал он.

Это была именно сабля, под одну руку и характерным изгибом рукояти.

— Не пойдет! — заключил Саша. — Может быть, можно из Японии настоящий боккэн выписать? Торговля же есть.

— Можно, но долго, — возразил Никса.

— Может, у тети Ани завалялся?

— Вряд ли. Ну, кому нужен деревянный меч?

— Грубые южные варвары, — вздохнул Саша.

— Можно выточить, — предложил Никса. — У нас есть токарный станок.

— Токарный станок?

— Да, конечно. Не помнишь? Нас же учили ремеслу. По примеру Петра Первого.

— Ты, что хочешь сказать, что ты умеешь с токарным станком обращаться?