Не смей меня... хотеть (СИ) - Зайцева Мария - Страница 39

— Ой, все! — досадливо цыкаю я, награждая Мишку раздраженным взглядом, — я уже давно выросла!

— Не для меня! Я тебя мелкой помню! В памперсе!

— Ну началось…

— Все, убрал лапы с ее жопы! Алька, поехали, а то там сейчас твой женишок на говно изойдет. Можно, кстати, прямо сегодня начинать мириться…

— Нет! — Захар обнимает меня еще крепче, — и вообще… Это плохая идея. Мне не нравится.

— Захар… — я прижимаюсь губами к его напряженной шее, и, не обращая внимания на недовольный взгляд Мишки, шепчу так тихо, чтоб слышал только он, мой парень, — я тебе обещаю… Ничего не будет. Вообще… Я просто… Просто не буду опровергать его бред. Пусть говорит и пишет. Не слушай! Не слушай! Хорошо? Зато потом… Потом и папа будет тебе рад. И мы сможем не прятаться… Это хорошо же?

Ощущаю, как с каждым моим словом Захар смягчается, выдыхает.

Боже… Как же это все непросто!

Уже позже, в машине Мишки, тоскливо глядя в окно на мелькающие березы, я не сразу реагирую на вопрос брата.

— Что? Фамилия Захара? Горелов.

— Горелов, Горелов… Бля. А я-то думаю, на кого похож так сильно!

Я с изумлением поворачиваюсь к брату.

Мишка раздражен, смотрит перед собой, гоняет зубочистку из одного угла губ в другой. И что это такое?

— А что такое?

Он моргает, вырванный из своих мыслей, смотрит на меня, вздыхает:

— Ты вот не могла кого попроще выбрать, а, мелкая? Хотя, не, не могла… Попроще — это не про нас. Наследственность, чтоб ее…

Немой

Эта ебучая неделя длится и длится. Мне иногда кажется, что она год тянется. Каждый день, как гребанный месяц.

Я хожу в универ, высматриваю в толпе знакомую блондинистую макушку, замираю на ней взглядом. Ловлю момент, когда повернется, посмотрит. Протянет между нами тонкую, но нереально прочную нить, которую не разорвать ни за что теперь.

Длится это ровно одно мгновение, затем Алька отворачивается и уходит. Или стоит и болтает со своей разноволосой подружкой, сестрой бесячего урода, постоянно теперь крутящегося рядом с моей Блонди. Моей принцеской. Моей Алькой.

Моей. Моей. Моей.

Она сама говорила, сама.

Только ее нежный, сладкий голос, на репите поставленный в моем воспаленном мозгу, хоть как-то скрашивает ситуацию.

Потому что все остальное — жестко в минус.

Множественный, мать его, минус. На миллион пунктов.

И первым, самым злоебучим, пунктом идет гондон Лексус.

Я смотрю на его самодовольную рожу, когда он в столовке, лениво и надменно оглядывая почтительно глядящих ему в пасть девок, рассказывает про очередной заезд, стритрейсер гребанный, специально громко, чтоб сидящая неподалеку Алька услышала и впечатлилась дополнительно, и жестко себя ограничиваю. Практически за руку держу, чтоб не втащить. Разминаю задеревенвший мозг размышлениями на тему: “Какого, собственно, хера я вообще рядом с ним торчу?”

Нет, сейчас-то понятно, конспирация, мать ее. Брательник блондиночки моей попросил, как откажешь будущей родне? Хотя, нахуй бы ее, такую наглую родню. Да еще ладно бы, один был, но нет же…

Но брательник у меня идет под вторым пунктом.

До него я еще дойду. Все равно делать нехер, надо чем-то мозг занимать. Не могу же все время представлять, как размазываю сладкую рожу Лексуса по столешнице… Или по полу. Или можно по стене. Вообще, везде можно. Мест полно удобных. Да и думать про это приятно. Но опасно. Вдруг перепутаю фантазии с реальностью? И пойдет тогда лесом вся конспирация. Алька огорчится.

Нет уж. Лучше думать о неприятном. Например, о своих просчетах.

Ведь, не уцепись в самом начале первого курса Лексус за меня, не было бы этого всего… И, может, Альку я бы первый заметил… И был бы у нее первым. Во всем.

Эта категория мечт относится к сладкому, а потому торопливо прекращаю.

Смотрю на Лексуса. Он дико увлечен рассказом.

И очень самоуверен.

Алька ему немного авансов раздала в самом начале недели, вот он и завелся. Ходит, яйцами трясет. Мускулами ягодичными перекатывает.

А ведь такой был дрищ на первом курсе, пиздец просто!

Хотя, конечно, тоже весь на понтах, но у нас тут много кто на понтах-то были тогда. Школота вчерашняя.

Это я на год старше их всех, да и, учитывая ситуацию с папашей и дедом, вообще ощущал себя морально взрослее. Да и физически тоже, тут не отнять.

Я в восемнадцать вставал против папаши на спарринг и нормально держался пару раундов даже. Потом-то, конечно, нихера, он меня массой и умением давил, но проиграть ему было не стыдно. К тому же, я понимал, что моя победа — вопрос времени. Сейчас, например, я бы его сделал. Хотя… Он там тоже не все время на шконке валяется…

Среди первокурсников я смотрелся матерым мужиком. Они на меня с опаской пялились, подходить боялись.

А Лексус не испугался и подошел, завел о чем-то разговор, я покивал в ответ. Он заржал:

— Немой, что ли?

— Говорящий, — раскрыл рот я.

Лексус, на правах уже приятеля, дружески ржанул еще разок, и кликуха прочно закрепилась.

Мне было откровенно похер.

И когда Лексус после занятий позвал на вписку, тоже было похер.

Потому и пошел. И потом ходил. Потому что… Почему бы и нет?

Лексус оказался откровенно дерьмовым придурком, но со мной границ не переходил, общался с уважением, и как-то так само собой получилось, что мы начали казаться друг другу приятелями. Сом присоединился через пару дней, а за ним — Вилок. Нас прибило друг к другу каким-то странным течением и несло дальше вместе. Лексусу почему-то было нужно, чтоб я был под боком, я это видел прекрасно, понимал, но почему-то не считал нужным опускать его на место. Мне было даже комфортно. Кто-то копошится рядом, болтает, ржет… Пусть. Одиночество стало напрягать конкретно за этот год после смерти деда, и я был не против компании. К тому же, потом это стало приносить дивиденды в виде постоянно падающих в мою койку девок. Не приходилось напрягаться даже. Ну а то, что Лексус строит из себя самого крутого чувака на районе… Да и хер бы с ним. Пусть играет.

Так что все меня устраивало. Ровно до того момента, когда на третьем курсе Лексус не привел к нам за столик Блонди.

Вот тогда все и понеслось…

— Слушай… А что ты сегодня делаешь после занятий?

Я , придя в себя после погружения в воспоминания, с недоумением смотрю на узкую ладонь у себя на бицепсе. Изучаю ногти, длинные, острые, черного цвета. Охеренная жуть.

— Захар! — ногти нетерпеливо поскребывают по плечу, душная вонь от волос и одежды девки забивает ноздри, — может… Покатаемся?

Я смотрю на девку, силясь вспомнить ее имя. И не вспоминаю. А ведь я ее трахал. Наверно. Скорее всего. Иначе с чего бы ей так интимно прижиматься и так насточиво хотеть , чтоб я ее покатал?

Отворачиваюсь, скидываю ее руку с себя, тянусь за соком через стол.

В этот момент мимо проходит Алька со своим мелким радужным довеском. Хорошо, хоть без длинного бесячего урода.

Лексус тут же подрывается, медово тянет:

— Малыш…

И выскакивает из-за стола. Алька с недоумением смотрит на него, затем  осторожно и воровато косится на меня, словно проверяет, замечаю ли. Видит девку рядом, чуть раздувает тонкие изящные ноздри. И… Поворачивается к Лесусу, упорно что-то нашептывающему ей на ушко.

Я смотрю, сжимая упаковку от сока, смотрю, смотрю…

И ничего не могу сделать! Ничего!

Только наблюдать в бессильной злобе, как Лексус подхватывает ее под локоть и уводит из столовой.

Радужная мелочь пялится на это все неодобрительно, но своего ценного мнения не высказывает.

— Эй, дитя цветов, падай ко мне, — развязно хлопает Сом по коленям, пристально глядя на девчонку.

Она, развернувшись и скривив лицо, звонко спрашивает:

— Ты хоть знаешь, кто такие дети цветов?

Сом раскрывает рот, видимо, придумывая, что ответить, и затем бодро выдает:

— Как кто? Такие, как ты, разноцветные бабочки!