Не смей меня... хотеть (СИ) - Зайцева Мария - Страница 41

— Ни о чем не думаешь… Дурак… Рубашку разорвал… Мне еще две пары… И вообще? Ты чего так завелся? Потерпеть не мог? Стой на месте!

Это она просекает мои попытки под шумок подобраться поближе.

Послушно стою. Пожираю ее взглядом. И, видно, много чего транслирую глазами, потому что она испуганно отшатывается еще дальше, говорит:

— Все, Захар, не сходи с ума… Что это вообще было?

— Ты с ним обжималась! — злоба начинает опять душить, стоит припомнить ее взгляды с Лексусом. — Ты мне обещала!

— Боже… — закатывает она глаза, — ну мне же надо его на коротком поводке держать! Ну не будь таким, Захар!

— Меня заебал этот цирк, — сдержанно рычу я, — я тебе говорил! Давай я уже решу с ним! Пусть твой отец разбирается с его папашей, а мы на своем уровне все порешаем!

— И тебя посадят опять, да? — язвительно кивает Алька, — только не на пятнашку, а на все полгода. Или больше! И в этот раз Вовка не вытащит уже! И даже пытаться не будет!

Мне остается только скривиться.

Да, это второй минусовый пункт.

Ее родня.

Ее многочисленная ментовская родня. Более неподходящей кандидатуры для сына Горелого не придумать.

Ее брат, Мишка, следак в системе ее папаши-прокурора.

А второй брат, Вовка, опер из центра.

Тот самый, которому я удар ставил. И поставил на свою голову. Опер был дико не рад, когда выяснилось, насчет какой девочки он мне умные советы давал. Настолько не рад, что челюсть до сих пор поднывает. И как достал только, придурок прыгучий? Хотя, я сам виноват. Не ожидал подставы.

Он же нихера не представился по-новому то. Просто вызвонил на следующий день после моего охерительного знакомства с его брательником, вызвал в наш зальчик, где я его по рингу гонял, и при встрече, вместо “привет” засандалил по роже…

Я, помнится, сильно удивился, да. И от удивления еще один удар пропустил. Потом, конечно, первый шок прошел, и опер получил свое, но я все это время был в недоумении, какая служебная псина этого урода куснула за жопу, что он так бросается на меня.

Потом, после спарринга, оттолкнув мою руку и самостоятельно встав с покрытия ринга, Вовка злобно рявкнул:

— Не смей к моей сестре подходить, сука!

Я охренел, потом сложил два и два и еще раз охренел. Теперь уже от своей удачливости.

Так впереться, это же большая удача, надо полагать…

После мы с Вовкой крепко выпили, поговорили… Не сказать, что прям сошлись во мнениях, я-то по-любому был для него тварью, сунувшей член в его чистую невинную сестричку. И мне следовало оторвать все, что я в нее засовывал.

Но, чисто теоретически… Я явно был лучше Лексуса, которого Вовка не переваривал абсолютно. И только строгий запрет отца мешал все это время предметно разобраться с утырком.

Домострой, короче, в семействе прокурора цвел буйным цветом.

Папаша-самодур, два его волчары-сына, легкая и хлебосольная мама и нежный цветочек, маленькая принцесса, которую не дай бог опылить не одобренному главой семьи шершню. Вперся я, вобщем.

А самое поганое, и это у нас пункт номер три, что и я не сирота. И папаша у меня имеется. И даже скоро выйдет, ему полгода сидеть осталось. И хорошо, что отец Альки к его новому месту жительства никакого отношения не имеет, тут столичные отметились, особенно одна следачка постаралась, не дала нормально дело развалить. А вот к постоянной прописке моего дяди, папашиного двоюродного братишки, семейство Федотовых имеет отношение. Там, оказывается, Мишка носом землю рыл… Дядя-то у меня — тот еще дядя, заслужил, короче, и даже удивительно, что не пожизненное, а двадцаточку поимел, но все равно, родственные узы, мать их… И фамилия моя, и кликуха бати, очень даже известная в городе, все это работает против меня.

Не пара я для нежной девочки, прокурорской дочки. Не та кровь.

Мне все это пытался объяснить Вовка, и даже объяснил.

Вот только мне к тому времени было на все глубоко похер.

Алька засела не в голове у меня даже, нет. Глубже. Там, куда я и сам-то никогда не заглядывал. Более того, я даже, блять, не знал, что оно у меня есть, это место! Сокровенное, тайное, самое-самое… То, что от самого себя скрываешь.

И вот на тебе…

Я, за эту неделю, чтоб отвлечься от постоянного нестерпимого желания разъебашить рожу Лексусу, несколько раз  принимался думать, вспоминать, когда этот перелом произошел? Когда Алька из сладкой Блонди, вызывающей дикое желание трахнуть и такую же дикую завистливую злобу из-за того, что не моя, перешла в стадию “жить не могу, сдохну, если не со мной будет”? Я думал об этом, думал, сам пугался того звериного, что она во мне будила, и пришел в итоге к выводу, что это случилось еще до нашей с ней ночи. Задолго до.

Осознав охеренно странный факт своей кардинальной повернутости на Альке, я стал бояться еще больше.

Того, что она однажды узнает, насколько мне без нее не жить. Узнает и…

И не хочу даже думать, что произойдет. Сможет ли она воспользоваться этим всем? Моей слабостью? Осознает ли, что заполучила личного дракона в пользование?

Страшнее этого только мысль, кто она когда-нибудь решит, что я ей все же не пара. И уйдет.

Я просто не хочу даже представлять, что произойдет со мной в этот момент.

Это ощущается бессилием, страшной невозможностью никак ни на что не повлиять.

Дикостью.

И кажется нереально стремным, унизительным даже.

Зависимостью, сладкой и болезненной, от которой не избавиться.

Наверно, это у нас на роду такое.

Дед, когда умерла бабушка, словно сам умер. Нет, он прожил еще десять лет, поднял меня, когда мать сбежала от отца за границу. Находил в себе силы строить папашу моего, а это пиздец, какой подвиг, потому что дурость и бешенство у нас по мужской линии передаются. Наследственные, так сказать. Но вот того веселья, того огня в глазах у него уже не было. Бабушка унесла с собой.

И про прапрадеда моего знаю, огромной силы мужика, владельца нескольких магазинов во время нэпа, один раз спокойно поднявшего груженую телегу из грязи и переставившего ее на чистое место… Вместе с лошадью… Он тоже всю жизнь одну только женщину любил. Но там вообще безответно. Из-за этой безответности все  у него под откос пошло. Прадед мой, насмотревшись на это все, гулял так, что мы даже не всех двоюродных и троюродных знаем. Сеятель, блять. И всю жизнь от женитьбы и от нежных, правильных баб бегал. Потому что тянет нас, Гореловых, к тем, кто не по зубам.

И вот теперь Алька тоже… Где я и где она?

Именно на этой мысли меня и накрывает обычно ярость дикая. До зубовного скрежета. Потому что не знаю, где буду я, а вот место Альки точно могу сказать: рядом со мной. Подо мной. Моя. И  все, блять. Я — не прапрадед, всю жизнь ходящий кругами возле своей училки-аристократки, да так и не решившийся даже признаться.

Я свое возьму. И хрен меня кто остановит.

Потому я спешно гашу в зародыше начавшуюся ссору, ловлю злую Альку и мягко целую в пухлые губы:

— Никто меня не посадит. Не думай даже, не избавишься.

И моя принцесса смягчается, обнимает меня, шепчет сладко:

— Это ты от меня не избавишься… И не думай.

— И не думаю.

Мы целуемся, долго и нежно, расслабленно, хотя все внутри горит, и наша небольшая ссора заводит дико, я прижимаю ее все сильнее, целую все настойчивей, ощущая, что Алька,  хоть и противится, но уже плывет, и вполне готова к еще одному быстренькому разочку…

Но тут загорается экран телефона.

Алька отрывается от меня, смотрит, испуганно распахивает ресницы, нажимает на зеленую трубку:

— Да, Виктория Сидоровна.

— Аля, ты куда пропала? — манерный голос Виселицы заполняет тишину, — ты там не заблудилась,  не ударилась?

— Нет, Виктория Сидоровна, — лепечет Алька, спешно выворачиваясь из моих рук, и это потеря потерь прямо! — Я просто… Найти не могу никак!

— Ладно, я сейчас приду помогу…

— Нет! Не надо! Я… Я уже нашла! Скоро… Скоро приду!

Алька заполошно начинает застегивать рубашку, наводить порядок в волосах, и все это , бросая на меня разъяренные обвиняющие взгляды.