Я сделаю это сама (СИ) - Кальк Салма - Страница 9

Так оно и прошло – я шевелила губами и разглядывала, кто во что одет, стараясь не слишком смотреть по сторонам, а так, осторожненько, как на унылом совещании, где толкут воду в ступе часами и никак не могут прекратить, а присутствовать нужно, чтобы знать, что приговорят в конце концов. Волей-неволей научишься себя занимать. Так и тут.

Служил отец Вольдемар, помогали ему два парня, очень на него похожих – такие же кудрявые, с такими же серо-зелёными большими глазами, красавцы. И голоса у всех троих оказались весьма и весьма. И ещё пел кто-то там же, сбоку, несколько человек – я не разглядела, далеко стояла. Пели красиво и чисто.

А в финале священник благословил всех и сказал:

- Доброй погоды вам, и попутного ветра, и всем делам вашим, и домочадцам. А у нас пополнение – на дворе у Пелагеи, три жилички из дальнего далёка. Женевьева, Ортанс да Марьюшка, - и смотрит прямо на меня.

Я сдержанно поклонилась – мол, вижу и слышу. Понятия не имею, что должна была сказать в ответ.

- Прошу любить да жаловать, и не обижать, - продолжал отец Вольдемар. – И ступайте все с богом.

Ну, мы и пошли с богом.

Увы, вопреки прогнозам Пелагеи солнце не вышло и туман не высушило, так и висел, и ещё гуще стал, чем утром. Путь обратно был виден так же плохо, как и путь туда. Мы двинулись, и снова, как утром, Пелагея с девочкой шли впереди, затем Трезон, и потом мы с Марьей. Спустились по ступенькам, завернули куда-то, и тут меня тронули за рукав.

- Постойте, приезжая госпожа.

Я притормозила, обернулась… и тут кто-то сзади сильным толчком в спину отправил меня… куда-то. Я только поняла, что лечу, что ударилась обо что-то спиной и ещё ногой, а потом… прилетела.

Задела что-то головой и провалилась в черноту.

7. Радуйся, что жива

7. Радуйся, что жива

Я не сразу понимаю, что такое вижу. Серый день, дождик, люди под зонтами, грязь. Что-то они там делают. А я смотрю на них как бы сверху. Приглядываюсь – батюшки, это ж Смоленское кладбище. Чёрная глыба, на ней что-то… да не что-то, а, мать его, мой портрет! И надпись такая вся из себя золотая – Евгения Ивановна Белохвост, дата рождения – моя, а вторая дата… день нашего прибытия в Хакусы.

Вот так, Женечка. Получи.

И люди-то все сплошь знакомые – из фирмы, друзья, Женина сестра с мужем, ещё кто-то… а Женя-то где? А, вот и он. Стоит совершенно ошалелый, понурый, плечи опущены. А рядом, рядом Лёшенька, Лёшка приехал. Неужели помирились? Нет, что-то говорит отцу, резко и сурово, а отец слушается, вот прямо слушается. И вообще вдруг на меня похож лицом, как-то прямо сильно, раньше так не было. Но мы уже сколько не виделись-то!

О, а вот и Алиночка-картиночка. Подошла, в глаза Жене заглянула, и тут Лёшик мой как шуганёт её – отнесло далеко, затерялась меж другими.

Лёша немного усох, загорел, держит за руку белокурую девушку. Пусть девушка окажется хорошей, сын, пусть тебе с ней будет хорошо.

А Женя… Женя справится как-нибудь. Наверное. Фирма-то та же самая, никуда не делась.

Слёзы застилают мне глаза, я не вижу ничего… а потом снова вижу, снова серый день, только в лесу.

Мокрющая тайга – по такой ходить, только если очень нужно. Потому что промокнешь мгновенно, как бы хорошо ни был одет. А я одета вроде и неплохо, но неудобно – юбка какая-то длинная, уже до колен промокла, под ней башмачки – красивые, но непрактичные, сюда бы сапоги резиновые или хорошие треккинговые ботинки, у меня ж были такие, где они? И дождевик, чтоб не промокать, но на мне шерстяной плащ. Он, конечно, греет, но уже впитал в себя столько, что сохнуть потом будет несколько дней.

Я бреду во всей этой неземной красоте по лесу без дороги. Перешагиваю через деревья, обхожу такие завалы, которые не перешагнёшь, осторожно наступаю на кочки – чтобы не свалиться. Мох весь мокрый, хоть отжимай, и скользкий. Меня тоже уже можно отжимать.

Когда моя нога уже не поднимается, чтобы перешагнуть очередную кочку, я сажусь на мокрое дерево – свежее, недавно упавшее, ещё смолистое. Плевать. Буду в смоле, подумаешь. Не самое страшное, что бывает в жизни.

- Ну что, добрела? – спрашивают вдруг меня откуда-то из-за плеча.

Сама не знаю, что помогло не заорать, потому что понимаете ведь – идёшь такой, один, только ты, лес и дождь, и тут тебя спрашивают. Я повернула туда голову… да блин же, я ж этого мелкого старичка знаю! Видела уже!

- Ты чего меня пугаешь? – спрашиваю.

- Даже и не думал, - усмехается ещё, паршивец.

И не поверите – сухой, будто дождь ему нипочём.

- А что тогда? Что я тут делаю? Куда я добрела и зачем?

- Зачем – хороший вопрос, сама ответишь. Как сможешь. А вот куда – сюда.

- И что здесь у нас?

- Место такое, хорошее. Непростое. Людное, гостеприимное. Ничего, приживёшься.

- Да зачем мне тут приживаться?

- А почему бы и нет? – ещё и усмехается, гад такой!

- Почему не дома? Как мне попасть домой?

- Куда тебе домой, дома тебя в землю зарыли, и камень сверху поставили! То есть, они думали, что это ты. И если бы не мы, ты бы там и лежала. А ты тут сидишь. Правда ведь, хорошо? Лучше тут сидеть, чем под тем чёрным камнем лежать?

- А… зарыли-то кого?

- Женевьеву дю Трамбле, - имя старичок произнёс как-то неуверенно, или оно ему просто не слишком знакомо?

- И как нас перепутали?

- А вы похожи. С виду похожи, изнутри – разные, ой, разные.

- И что теперь?

- Живи и радуйся, что ещё? Она б здесь не справилась никак, а ты – должна. Я полагаю великой удачей то, что ты в воду полетела.

- Я… сама в воду полетела?

- Ты – да. Она – нет. Ты оступилась, не удержалась. И мужика ещё утянула за собой, но пальцы разжала, и он выплыл.

Точно, мне ж Вовка руку подал. А я всё равно не удержалась, выходит.

- И теперь-то что?

- Ничего, - пожимает плечами. – Живи да радуйся.

- Чему тут радоваться, скажи?

- Как это чему? – возмутился он. – Ей, значится, позволили по земле ходить и солнышко видеть, а она – чему радоваться?

- И кто это такой щедрый, что позволил?

- Всё тебе расскажи. Или сама узнаешь… или не узнаешь. А пока – дыши, живи, радуйся, что жива.

Я задумалась. Наверное, он прав? И… лучше так, чем… под тем чёрным камнем?

- И… кто я, где я? Я знала, зачем я и что я вообще делаю, а сейчас?

- Сейчас ты, я полагаю, одной частью лежишь у Пелагеи за печкой, а второй тут вот на меня глазами моргаешь. Наверное, эти твои части позже слепятся в одну, и будешь ты целая, станешь себе жить, как раньше жила.

- Как раньше не выйдет. Раньше у меня была семья и работа.

- Работы на твой век хватит. А семья – дело наживное. В Поворотнице мужиков одиноких что омулей в море, выбирай – не хочу!

- Я и не хочу. Зачем мне эти мужики? Дом у них убирать да еду варить?

- Иногда и еду сварить благо великое.

- Может и так. Только вот не нужны мне никакие мужики, понимаешь? Да ещё в этой вашей Поворотнице кто-то на меня здоровенный зуб имеет, уж не знаю, за что. Затаил зло и не даёт покоя. Потому что со ступенек в тумане меня определённо кто-то столкнул. И эту вашу Женевьеву в воду тоже столкнули. Так что с безопасностью у вас тут плохо.

- Возьми и сделай хорошо, - ещё и смеётся, вот ведь!

- Да устала я, понимаешь? На этом свете сделай, на том свете тоже сделай! Никакого покоя! Сил никаких, понимаешь? Руки не поднимаются, ноги не ходят! А мне ещё не восемьдесят лет, рано быть старой развалиной!

- Ты того, не шуми, - он коснулся моей руки тоненькой маленькой лапкой. – Не шуми, всё образуется. Как-нибудь непременно образуется, потому что иначе не бывает.

- А когда образуется? И может быть, оно образуется так, что я ещё сто раз пожалею, что не под тем камнем?

- А ты не сдавайся, поняла? Тогда и образуешь, как надо. Тебе надо, а не кому-то там. Ты баба умная и хваткая, разберёшься, что к чему. И имущество у тебя есть, курам на смех и вообще на птичьих правах, но есть. Отстоишь – будет у тебя своё, не придётся по чужим углам голову преклонять, то у Пелагеи, то, может, ещё у кого.