Все лгут - Гребе Камилла - Страница 51

Я провожаю Винсента взглядом, пока он не исчезает среди деревьев. Он идет быстрым шагом, немного склонившись вперед, словно ищет что-то на замерзшей земле.

Поймав взгляд Марии, я пытаюсь отыскать в нем тень печали или усталого смирения, но она выглядит собранно.

Двадцать лет – ни единого слова. В этом деле много жертв.

– Я еще кое о чем хотел поговорить.

Мария приподнимает одну бровь.

– Ты говоришь, что злилась на меня, – продолжаю я.

– Было дело. – Мария тихо смеется. – Милый Гуннар, это ведь было так давно.

– Когда я пропал. Причиной тому было… Кое-что случилось.

Мария ставит на стол кофейную чашку.

– Твоя жена?

Я киваю:

– Ли, моя жена, ждала ребенка. Мы только что переехали в новую квартиру.

Я опускаю взгляд на руки, не в силах смотреть ей в глаза. На грудную клетку что-то давит, воздух кажется разреженным, как будто в нем совсем нет кислорода.

Я никогда это ни с кем не обсуждал всерьез. Я считал, что мне это не нужно, но, вероятно, это было не совсем верно.

Мария молчит, терпеливо ожидая моего признания, и за это я ей благодарен.

– Однажды вечером мне позвонила Анн-Бритт. Я был вынужден вернуться на работу. Хотя на самом деле я не был вынужден. Я решил ехать, несмотря на то, что Ли была против. Она жаловалась, что у нее болит живот.

Я ненадолго умолкаю и вслушиваюсь в тишину, глядя в окно на пепельно-серое небо осени. Ветер несет мимо окна сухие листья, несколько ворон садятся на лужайку и принимаются ковыряться клювами в глине.

– Я солгал ей. Сказал, что мне нужно всего лишь съездить забрать бумаги, – снова заговариваю я. – Пообещал, что вернусь через час. Но встреча заняла несколько часов, и я даже не позвонил Ли, чтобы справиться о ее самочувствии. А потом я вернулся домой.

Мария встает со стула и обходит вокруг стола, чтобы сесть рядом со мной. Она кладет руку мне на плечи.

– Когда я вернулся домой, она была мертва, – говорю я. – Я нашел ее прямо в прихожей. Мне кажется, она пыталась выбраться, чтобы позвать на помощь.

Я не рассказываю Марии о зрелище, которое предстало моим глазам, когда я открыл дверь. Не получается. Мне не подобрать подходящих слов. Тело лежало в позе эмбриона. Вся одежда пропиталась кровью. Пальцы уже начали коченеть – я почувствовал, когда искал пульс у нее на запястье.

Мария делает глубокий вдох.

– Боже мой, Гуннар, – шепчет она. – Ты же сказал, она покинула тебя.

Какое-то время мы сидим молча. Спазмы в груди не дают мне вымолвить и слова.

– Мне сказали, что пуповина лопнула и у Ли возникло сильное кровотечение, – наконец нахожу я в себе силы продолжить. – И что даже окажись я в тот момент рядом, это ничего не смогло бы изменить. Только я в это не верю.

Я закрываю глаза и замолкаю. Пытаюсь дышать, превозмогая боль в груди.

– Я солгал, – выдыхаю я. – А она умерла.

Мария медленно гладит меня по голове.

– Все лгут, Гуннар, – приговаривает она. – Все лгут.

Здесь покоится Гуннар Вийк – его носило по жизни без всякой цели и смысла, но он был любим женщиной, которая сама жаждала любви.

Да, пусть так и напишут на моем могильном камне.

Это не ложь, даже не преувеличение, это чертова правда.

Так было не всегда. С Ли у меня были покой, цель в жизни и вера в будущее. У меня не было нужды производить впечатление на других женщин, склонять их к связи.

Но когда исчезла Ли – краеугольный камень моего мироздания – все полетело к чертям.

Возможно, говоря, что все полетело к чертям, я преувеличиваю. В том смысле, что я смог жить дальше. Я работал, я любил – во всяком случае, в физическом понимании этого слова. Но я не мог и не желал больше связывать свое существование с женщиной, потому что бессмертных женщин не бывает. Если уж сильная и здоровая Ли смогла вот так, без предупреждения, взять и умереть, то же самое могло произойти с любой.

Не просто могло, кстати. Так оно обязательно и случилось бы.

Так что я перебирал женщин – одну за другой. Познавал тела – одно за другим. Сделал страсть своей религией, а акт любви – причастием.

Разумеется, обо мне сплетничали.

На работе у меня появлялись прозвища, но я притворялся, будто был не в курсе дела. Стоя в очереди в буфет, коллеги беззастенчиво пялились на меня. Пару раз начальство вкатило мне строгий выговор – флирт с коллегами и фигурантами дел был неприемлем. Мне стоило чаще включать голову. Стоило подумать о своей репутации, своей ответственности, своем будущем. Об их будущем. Но я вел себя бездумно, безответственно, неуправляемо. Разве не мог я взять себя в руки и держать хозяйство в штанах? Сколь великую сложность для взрослого мужчины могла представлять необходимость держать гульфик застегнутым?

Я воспринимал все бури и грозы спокойно – они имели свойство утихать. А потом появилась Будил. Она на меня не жаловалась – мы просто трахались.

Мое отношение к женщинам всегда было хорошим – с какой бы стати ему быть иным? Я выказывал к ним уважение и интерес, я же не какой-нибудь там говнюк, не подумайте.

Но больше никогда я не ночевал с женщиной под одной крышей.

Это место в моем сердце занимала Ли.

На следующее утро вновь идет снегодождь – с неба валятся тяжелые комья снежной слякоти, густой кашей покрывая машины и дороги.

Подбираясь к своему старенькому «Фольксвагену», я сквозь зубы ругаюсь, достаю скребок и принимаюсь очищать ветровое стекло. Под снежной жижей прячется слой прочного льда, и я с трудом отдираю эту мерзлую скорлупу.

Покончив с этим, я кидаю скребок на заднее сиденье. По тротуару приближается какая-то фигура. Это Черстин с четвертого этажа.

Мой первый порыв – прыгнуть в машину, газануть с места и умчаться подальше, но она меня уже заметила, поэтому я просто стою, глядя, как она приближается ко мне, ведя на поводке Билли. От дождя Черстин укрывается голубым зонтиком.

Мимо на скорости проезжает фургон, окатив мои ноги холодной жижей. Вода стекает по икрам прямо в ботинки.

Остановившись на тротуаре, Черстин взирает на меня. Под зонтом ее лицо приобретает нездоровый фиолетовый оттенок. Билли тоже на меня глядит, и даже на его морде написано обличительное выражение. Он выглядит совсем тощим – шерсть вся промокла. Она завивается колечками у него на брюхе, за ушами и на вымокших лапах.

– Гуннар, как ты мог?

Я ничего не отвечаю. Впервые за долгие годы я теряю дар речи – я и в самом деле не знаю, что тут можно сказать. Я не хотел причинить ей боль. Боже мой, да она же мне вполне симпатична.

– Черстин, – начинаю я. – Ты…

Она поднимает ладонь.

– Нет. Ничего не желаю слышать. – На какой-то миг наступает тишина. – Ты… – начинает она. Потом немного подтягивает поводок и встречается со мной взглядом. Накрашенный красной помадой рот открывается и закрывается. – …потаскуха, – резюмирует Черстин. – Самая настоящая потаскуха мужского пола.

Затем она разворачивается и, прихрамывая, исчезает за пеленой дождя. Билли она тащит за собой на поводке. Он несколько раз оборачивается, бросая на меня долгий взгляд своих песьих глаз.

По дороге на работу я вспоминаю похороны Самира Фоукара. Это все погода – та же снежная каша, которая падала с неба в тот день, когда мы с Анн-Бритт прибыли в маленькую часовню на кладбище Скугсчуркогорден.

Собралось совсем немного народу – едва ли двадцать человек, не считая распорядителя похорон.

Мы пришли не затем, чтобы почтить память Самира, у нас была иная цель. Мы записали всех присутствовавших – случается, что преступник посещает похороны жертвы.

В тот день мы побеседовали со всеми гостями. Это были друзья и коллеги Самира из Каролинского института.

Ни Марии, ни Винсента на похоронах не было.

Начальница Самира, женщина на седьмом десятке, всю церемонию громко проплакала, многократно сморкаясь в клетчатый платок.