Корабли Санди - Мухина-Петринская Валентина Михайловна - Страница 25

• Предыдущая
• 25/62
• Следующая

Все ему сочувствовали. То и дело отворялась дверь, и кто-нибудь приносил кусок пирога, или апельсин, или тарелку щей. Приходил председатель домкома и заверил Ермака, что домовый комитет берет на себя все хлопоты по похоронам. Но никто не жалел Гертруду Ивановну, а только Ермака.

В десять часов вечера Ермак вскипятил чай и накрыл на стол.

— Ты, наверно, проголодался, Санди.

У Санди совсем пропал аппетит, но он тотчас сел за стол: может, с ним и Ермак поест. Ему теперь нужны силы.

В дверь постучали. Ребята думали, что это кто-либо из соседей, но вошел незнакомый парень угрюмого вида, атлетического сложения, в новом, только что из магазина, плаще, новой кепке и с новым портфелем в руках. Потом оказалось, что в портфеле лежал номер «Огонька».

— Здесь живет Станислав Львович Зайцев? — спросил незнакомец.

— Он уехал, — сказал Ермак.

— Как же, куда? — Парень ужасно огорчился.

— Не знаю куда, — пояснил Ермак.

— Ты не сын ли его?

— Сын.

— А-а… А мать дома?

— Мать сегодня умерла.

Парень даже несколько растерялся. Он долго думал, стоя у дверей. Чем-то он был непохож на людей, каких Санди до сих пор видел. Что-то в нем внушало страх, отталкивало.

— Я почти четверо суток не спал, — с усилием проговорил парень. — Так, сидя дремал. Пожалуй, я у вас переночую. Идти-то мне некуда.

— Ночуйте, — сказал Ермак. — Раздевайтесь и проходите. Но парень не стал снимать плащ. После Санди понял почему: у него не было пиджака, только грязная рубаха.

— Хотите чаю? — предложил Ермак.

— Налей пацан. Тебя звать Ермак?

— Да.

— Стасик всем рассказывал про тебя. Показывал фото. Ты еще тогда совсем был мал. Какая неудача, что его нет. А я так торопился! Он бы мне обязательно помог. Такой умный, культурный. Где бы здесь купить хлеба и колбасы? У меня есть деньги.

— Еды хватит. — Ермак кивнул на стол. — Ешьте. Парень не заставил себя просить и так накинулся на еду,

что минут через десять стол опустел. Тогда он вынул из кармана папиросы и закурил. Но угрюмость его не прошла.

Это было больше, чем угрюмость. Санди случайно встретился с ним глазами и похолодел. У парня были глаза, как у того самого пса…

В семье Дружниковых знали, какого пса. В позапрошлом году Санди с родителями жил месяц в Алупке. По соседству проживал полковник в отставке. У него был большой сад. Сад охранял огромный пес, породы овчарка, похожий на собаку Баскервилей. Пес всю свою собачью жизнь был прикован к цепи. Он был мрачен, жесток и озлоблен.

Однажды Санди, которого полковник пригласил к себе угостить грушами, видел этого пса близко. Он не лаял, потому что мальчика держал за руку хозяин, а пес был умен. Он только посмотрел на Санди… И Санди никогда не забудет этого взгляда. Угрюмые голубые глаза, полные затаенной угрозы, злобной тоски и ненависти. Даже в зоологическом саду у тигра в клетке не видел Санди такого взгляда. А вот теперь увидел у человека — этого парня.

«Он — убийца, — холодея, подумал Санди. — Конечно же, он бандит и убийца. А Станислава Львовича он знает по колонии… Вот ужас! Как же быть? Он убьет нас ночью и скроется. Но не надо показывать вида, что я боюсь».

— Я когда-то отбывал с твоим отцом в колонии, — сказал парень Ермаку. На Санди он не обращал никакого внимания, будто его и не было в комнате, — Влип в одну историю. Вообще я был хулиган, а пороть некому. В детдоме рос, хотя есть у меня родной дядя. Культурный дядя. Инженер. Только сволочь. Ведь я осиротел-то совсем мальцом. Никогда ничем не помог. Обращался я к нему. И воспитательница обращалась. Только и был свет в окне, что в колонии встретил Стасика Зайцева. Такой хороший человек. Простой… Образованный, умный, а нисколько не важничал. Добрый он. Стихи мне свои читал. В колонии его пьесу ставили. Комедия — животы все надорвали, смеялись. Его все в колонии любили. И начальство, и наш брат зека. Когда он вышел, несколько раз писал мне. Даже, раз денег перевел. Писал, чтоб я у него и остановился, когда освобожусь. Только это давно было. Может, он и забыл про меня. Каждый раз, когда освобождался, я ехал к нему. Да ни разу не доехал… Снова попадал в тюрьму. А теперь наконец доехал. Завязал навсегда, накрепко. Ненавижу преступный мир, как… клопов! Подавил бы их собственными руками. Я такой же паразит, как и они. Еще хуже, может. Но больше не могу их выносить. Душа не терпит. Баста!.. Я почти четверо суток не спал.

— Сейчас я вам постелю, — сказал Ермак.

Он быстро и ловко, как все, что делал, постелил на диване. И молча смотрел, как парень снимал плащ. Под плащом оказалась грязная рубаха и штаны из чертовой кожи. Ермак полез в гардероб, достал оттуда чистые брюки, кальсоны, сорочку, носки.

— Это папино, — сказал он, — не новые, конечно, но чистые. Соседка постирала, так и лежит. Пожалуйста, возьмите. Мне оно велико, а папа его бросил…

Парень молча переоделся. У него было тело борца или боксера — мощные бицепсы так и ходили под бледной кожей. Лицо его было тоже очень бледное. Тюремная бледность! Хотя он в колонии работал, по его словам, на строительстве.

— Как вас звать? — спросил Ермак, когда вор переоделся.

— Иван Баблак. Непривычен я к фамилии-то. А кличка у меня была Волк. Надо забывать об этом. Буду жить, как все люди.

— Ложитесь, я вам постелил, — напомнил Ермак. Парень прилег поверх одеяла и закурил. Но ему не лежалось, хоть не спал четверо суток. Он опять сел и стал рассматривать комнату. Бедно здесь было, но чисто: недаром Ермак только что произвел генеральную уборку. Может, Баблаку после колонии показалось уютно. На всем еще лежал отпечаток духа Стасика. Несколько космических пейзажей по стенам, неоконченная картина на шкафу — что-то непонятное. Низкий стеллаж в современном стиле, который делал сам Станислав Львович. На стеллаже в причудливом сочетании стояло несколько книг, кувшин с отбитой ручкой, две глиняные кружки, бутылки из-под болгарского вина, горшочек с традесканцией, выдолбленная и высушенная тыква… На обеденном столе стоял самодельный приемник. Золотые руки были у этого странного человека. Ни в одном учреждении он не удерживался дольше двух-трех месяцев за отлынивание от работы, а дома готов был не спать всю ночь напролет, собирая какую-нибудь «игрушку». И он действительно не чинился, мог читать свою новую поэму какому-нибудь поклоннику его таланта десяти лет от роду, который и понять-то в ней ничего не мог, но был польщен вниманием. Призывал малограмотную соседку показать ей только что законченный ландшафт, изображающий «Мир двойной звезды». Соседка хвалила, вздыхала и робко советовала: «А если бы лебедей иль оленей нарисовать, все бы на базаре можно было продать». — «Меня окружают обыватели, — вздыхал Станислав Львович, — о, как я безмерно одинок!»

Как ни странно, ничего в этой комнате не было от матери Ермака, будто и не жила здесь никогда. Разве что пара платьев в ветхом шкафу да туфлишки со сношенными каблуками. А ведь она тоже, как и всякий человек, была целый мир!

Не об одной же водке она думала? Были наверняка какие-то мысли, чувства, мечты, надежды, которые не сбылись. И ничего не осталось, ни следа, даже в той комнате, где жила.

— Приемник-то действует? — спросил Баблак. — Иль тебе сейчас не до музыки? —

— Можно… — неохотно сказал Ермак. — Только тихонько: соседи уже легли.

Ермак включил приемник. Исполнялась любимая песенка Санди «Бригантина».

— Хорошенькая песенка, только душу бередит, — сказал Иван. — А где это флибустьерское море?

• Предыдущая
• 25/62
• Следующая