Корабли Санди - Мухина-Петринская Валентина Михайловна - Страница 26

• Предыдущая
• 26/62
• Следующая

Ермак хотел объяснить, но раздумал.

— Его уже нет, — сказал он только, — пересохло.

А Санди вдруг подумал впервые, что люди Флинта тоже, наверно, были вот такие: угрюмые, озлобленные, отупевшие от крови, с глазами, как у цепного пса.

Легли спать. Ермак потушил свет и лег с краю; Санди — у стенки. Лежали молча. Первым уснул Баблак.

Когда глаза привыкли, стало светло. Над морем взошла луна и светила в окна. Ермак плакал. Санди притворился, что спит, дыхание даже затаил. Пусть его выплачется. Горе такое, что больше не бывает.

Ермак плакал долго, потом вытер глаза рукавом сорочки и тихонько приподнялся: «Санди, ты спишь?» Санди только крепче зажмурился. Тогда Ермак еще поплакал, прерывисто вздохнул и уснул.

И тогда на Санди напал страх. Вдруг Иван проснется и убьет их? Разум подсказывал, что ему нет никакого резона их убивать, но страх не проходил, а, наоборот, нарастал. А может, он сумасшедший? Какой нормальный человек будет без конца садиться в тюрьму, когда можно работать на воле? Все равно он там работал, на строительстве или где.

Санди не был трусом, но Иван внушал ему ужас и невольное отвращение. Он не мог забыть его глаз.

Санди был благополучным мальчиком из благополучной семьи. Первый раз в жизни он ночевал у товарища, без мамы, и надо же такому случиться — откуда-то появился этот преступник! Знала бы бабушка! «Лучше бы я теперь спал дома», невольно подумал Санди, но тут же ему стало стыдно. Он решил не спать и караулить Ермака и себя.

Ночь тянулась бесконечно. Ермак лежал тихо, изредка всхлипывая во сне. Баблак спал нехорошо. Он метался, стонал, бормотал что-то неразборчивое, иногда явственно ругался нехорошими словами. Тяжелые сны терзали его. Вдруг он проговорил очень четко, с бесконечной тоской и ужасом: «Господи, пронеси!» Какой ад ему снился? Санди невольно приподнялся на локте: может, его разбудить? Но не осмеливался. А Иван никак не мог проснуться сам от своего кошмара. Он вдруг стал скулить, как щенок, тоненько, жалобно в невыразимом ужасе.

Санди не выдержал.

— Иван! — позвал он. — Иван, проснитесь!

— Подъем?! А? Ох, как хорошо, что ты меня разбудил! — благодарно сказал Баблак и сел на постели. — Фу! Ох! Где мои папиросы? — Он встал, нашел папиросы и в одном белье сел у окна и закурил. — Это ты меня разбудил? — спросил он Санди, первый раз обращаясь к нему.

— Я. Вы очень стонали.

— Хорошо сделал.

— Вам снился страшный сон?

— Мне снилась моя жизнь. Вы что, дружите?

— Ермак мой самый лучший друг.

— Хороший пацан! А ты чей же будешь?

Санди было начал объяснять, запинаясь от страха, когда проснулся Ермак. Он захотел пить. Встал, зажег свет (как хорошо при свете!). Ермак был бледен, глаза опухли от слез.

— Может, хотите чаю? — предложил он.

— Я бы выпил! — торопливо подтвердил Санди, боясь, что Ермак потушит свет.

Ермак поставил чайник на электроплитку и сел с ногами на постели.

— Ты в каком же классе? — спросил Иван Ермака.

— В седьмом.

— А у меня десятилетнее образование. В колонии уже закончил. И специальность там же приобрел — маляр. Это все в последний срок, когда решил покончить с этим. Кому сказать — удивятся. Не поверят. Был я один человек… Не человек вовсе, звереныш… Волк и есть волк. Недаром кличку дали такую. Посмотрел кино… Сто раз до этого смотрел — так, буза. А это… Все вдруг изменилось во мне, и мир стал другим вокруг.

— Какая же картина? — осмелился спросить Санди.

— «Баллада о солдате». Душу мне перевернуло. А я думал, что души у меня давно нет. Одна труха осталась. Как есть всю ночь проплакал. Какой он, Алеша-то, а? Зяблик! Как его танк хотел переехать! Как он всех-то жалел! Настоящий человек. А во мне ничего человеческого не осталось. Ничего не стоит избить, украсть, обидеть, толкнуть, отнять… Ох! Такому-то Алеше только бы жить. Мой отец ведь такой самый был. Геройской смертью погиб ради товарищей своих! Как Александр-Матросов. Я читал в газете. Честное слово! Только никому там не сказал, что это мой отец. Стыдно было. Да могли и не поверить! Тоже сын героя! Газету ту хранил долго. Пока не выкрали и не скурили. Я чуть не убил тогда за нее… Еле разняли. Наказали, конечно. За такой пустяк, газетенку, на людей кидаюсь. Волк!

Вот я после этой картины решил: буду жить, как Алеша бы жил. Тоска на меня напала по добру. Удивительное дело. Все думают: это Волк, знаем его как облупленного. А я уже не он. Снаружи тот, а внутри другой. Не сразу разобрались, ко поняли… Понимаешь, не по воле, а по добру затосковал. Страшное дело! Вроде я проспал сто лет и проснулся. Еще четыре года сидеть. «Неважно, думаю, буду готовиться к настоящей жизни». Перво-наперво пошел учиться. Хорошо это додумались — в колонии школу устроить. Очень хорошо! Десятилетка у нас там была. Днем работал, вечером учился. Да как! Вгрызался в учебники по-волчьи. На одни пятерки пошел! Не то чтоб я способный, нелегко мне давалось, но взялся я железно. Начальство, конечно, довольно: молодец, говорят, что за ум взялся. Блатные посмеиваются: на сколько Волка хватит? Волк, он и есть волк. Выпустили меня час в час… Начальник было хлопотал, чтобы досрочно. Но куда там — рецидивист. А о том, что уже другой, в деле не сказано. Иные ведь и прикидываются, чтоб на волю скорее выйти… Двадцать пять лет мне. Буду новую жизнь начинать. Что будет, то будет! К старому возврата нет. И понять не могу, как только я мог… Чай готов.

Ермак вскочил и налил всем по чашке. Выпили чай и легли спать. На этот раз Санди уснул.

Похоронили бедную Гертруду Ивановну. Ермак все ждал, не явится ли отец, но Станислав Львович не явился. Неожиданно похороны оказались такими многолюдными, словно хоронили заслуженного деятеля. И Ермак никогда не узнал, что пришли почтить его.

Пришла чуть не вся школа — и учителя и ребята, пришли сотрудники гостиницы, где работала Гертруда Ивановна, жители Пушечной улицы и соседних кварталов и, конечно, все соседи.

Тело Гертруды Ивановны сначала привезли на грузовике во двор дома, где она родилась и прожила свою незадачливую жизнь. Бегала остриженная наголо по двору, ходила в школу, познакомилась со Стасиком, вышла замуж, родила сына, похоронила труженицу мать… Пережила огромное горе, когда бросил муж (соседки помнят, что она тогда месяц не причесывалась; как завязала голову какой-то тряпкой, так и ходила), пережила радость его возвращения, но она уже пила.

И вот теперь привезли то, что от нее осталось, — проститься. Соседки подняли плач — больше те, кто ее осуждал, требовал отобрать Ермака. Русский человек отходчив. О мертвых не говорят плохо.

Шофер торопил. Грузовик разрешили взять всего на час: ему ехать в дальний рейс. Посадили возле гроба заплаканного, казавшегося еще тщедушней Ермака и тронулись в последний путь гораздо быстрее, чем положено в подобных обстоятельствах. Все запыхались и ругали шофера.

Санди шел с мамой и Атой. Рядом шагал сумрачный Баблак, не сводивший взгляда с Ермака. Что-то его в нем поражало. Позади шли соседи и рассуждали о том, как мог в такой семье: мать — алкоголик, отец — тунеядец, слизняк, — у таких родителей вырасти мальчик, добрый и ясный, стойкий ко злу. Удивлялись, почему иногда в хороших трудовых семьях вырастает хулиган, бездельник, а то и хуже. Приводили примеры. Потом окончательно запыхались и замолчали.

На кладбище подвыпивший швейцар гостиницы порывался сказать речь, но его оттаскивали назад. И он, обиженный, ушел.

Зарыли гроб в землю, забросали землей и пошли назад. Глафира Егоровна от имени соседей пригласила Викторию Александровну на поминки, «все, как полагается, честь по чести, в складчину».

Виктория Александровна не смогла отказаться. Помянула покойную рюмкой кагора, кутьей, блином и простилась. Ермак вышел их проводить. Виктория крепко его поцеловала. Договорились, что завтра он придет.

Ата была молчалива и подавленна. На ней было новое платье, сшитое Викторией Александровной, светло-синий в крапинку плащ и кожаная панамка. Всякий, взглянув на нее, невольно думал: «Какая славная девушка!»—но, приглядевшись, отмечал: «Только какая-то странная». И долго не мог понять, в чем странность. Странность была в том, что Ата все еще не научилась смотреть.

• Предыдущая
• 26/62
• Следующая