Распутье - Басаргин Иван Ульянович - Страница 84

«События, о которых мы вам честно и открыто сообщили, являются следствием превосходства сил врага, которым уже командуют германские офицеры во главе с австрийским генералом. Не забывайте, что внутренняя война за Учредительное собрание на днях превратилась в регулярную войну с захватчиками-германцами, с которыми заключила достойный ее союз социалистическая русская власть – Совет народных комиссаров, – которая, к нашему сожалению, все-таки пользуется до сих пор у многих из вас для нас непонятными симпатиями…

…Не забывайте то, что несут вам на штыках своих подходящие советско-германские войска. Горе русским рабочим, и горе русским крестьянам. Горе русской независимости, над чем пусть задумаются те, кто в последнее время приняли германскую ориентацию. Такая перемена взглядов означает совершенное падение духа, недостойное великого русского народа…»

– Брось ты читать эту стряпню. Чечек написал это воззвание с глубокого похмелья. Он очень полюбил русский народ и русскую водку. Красными командуют германские офицеры и австрийские генералы! Дурни, так назовите фамилии командиров!

– Значит, тех командиров нет, господин генерал.

– Нет и не было, а если бы они были, то их бы незамедлительно вывесили на общее обозрение. Просто колотит нас Фрунзе, вот и завопили. Недавно Чечек писал: «Казань-Симбирск – это последнее усилие врага. Мы пойдем честно вперед в интересах измученного народа…» Дурак ты, Чечек. Нас бьют, а ты говоришь о последнем усилии врага. «Тучи счастливого мира, – издевался Гада, – которые появятся на Европейском горизонте. Больше мужества, граждане, больше спокойствия! Братья, больше преданности и любви к Родине! Мы заявляем, что Симбирск в скором времени будет взят обратно… На этот раз мы не остановимся перед Казанью, пойдем дальше и принесем на штыках своих измученной матушке Москве приветствия от всех вас, граждане, от всей уже освобожденной России». Ха-ха-ха! Это, Бережнов, цирк, где привязанный на цепь медведь грозит сожрать публику. Тебе не хочется плакать? А я, Бережнов, плачу, рыдаю. Дал по мозгам братьям-россиянам наш Чечек. Россия хохочет. А ты чего не хохочешь?

– Думаю, господин генерал. Еще и еще раз думаю, ну что вы за человек?

– Я уже тебе говорил, что я авантюрист.

– Но этого мало для понимания вашего авантюризма, – пожал плечами Бережнов.

– Пожалуй, ты прав, маловато, еще хочется помериться силой и умом с настоящими генералами, себя-то я не считаю настоящим. Выскочка. А отчего выскочка, отчего ваша учредилка и все блюдолизы повышают меня чуть ли не каждый день в звании? Оттого, адъютант, что я умнее их, храбрее их, вижу дальше их. Они надеются на меня, видят во мне своего защитника, как дети в своих родителях. А я слаб, я игрушка в руках толпы. Да, да, Бережнов, толпы! И если я буду дальше так же мудр, то та толпа сделает меня своим кумиром, ибо без кумира толпа ничто. Толпа – стихия, может быть стихией, если я пойду против нее. Пример – Вольский[69], председатель Самарской учредилки. Скоро побежит в Сибирь, только пятки засверкают. Его не признала толпа.

– Но ведь и мы побежим… – горько усмехнулся Устин.

– Да. И мы тоже, к сожалению. Но у нас ещё не все потеряно, у Вольского же всё: звание, имя, лицо человеческое. Я его предупреждал при тебе, что не с той стороны тянет нитку. Нельзя было ему идти за большевистскими лозунгами, жить с ними и этими же лозунгами пытаться победить большевиков. Он вернулся к старому, теперь пусть пожинает плоды. Я ему не защитник. Но ты не кисни. Что бы ни случилось, ты со мной. Это слово не настоящего генерала, но настоящего человека. В Чехии тоже есть хорошие девушки. Выше голову, есаул! Ты прекрасен в честности своей, а хочешь знать, и в доброте своей, прекрасен как мужчина. Значит, половина девушек Чехии падут перед тобой. Скоро мы покатим на восток, а там – на родину. Ты обиделся, что я не послушался тебя и расстрелял целую деревню мужиков, так пойми, если бы я этого не сделал, то половина офицеров-черносотенцев стали бы моими врагами. А мне нужны друзья, и только друзья. Не я хотел этого расстрела, а они. Но эти расстрелы настраивают против меня моих же чехов. Может случиться так, что мы с тобой останемся в великом одиночестве. Смотреть веселее, жить веселее! Это уже приказ!

А в Горянке тихо… Так тихо, будто эти люди живут в глубоком колодце, куда не доходят даже отзвуки отдалённой жизни мира. Хотя нет, вчера прибыл из Каменки гонец Арсё, который рассказал старикам и Саломке о том, что творится на белом свете. Власть большевиков пала. Из тайги вышел Коваль, с помощью староверской дружины сбросил остатки большевиков и полностью утвердился в земстве, снова начал насаждать свободный анархизм. Но, насаждая анархию, где должно быть всё чисто и свободно, Коваль схватил трех земцев из числа сочувствующих большевикам и расстрелял их.

– Да провалитесь вы все пропадом с вашими войнами и расстрелами! Скажи, Арсё, есть ли письма от Устина? – со слезами в глазах затаенно ожидала ответа Саломка.

Арсё долго рылся в своей охотничьей сумке, где хранились патроны, гильзы, разные принадлежности, испытывая терпение Саломки. Проворчал:

– Совсем память худой стала, как пересушенный туесок: что ни лей – всё вытекает. Думал, нету тебе письма, кажется, есть письмо, еще разные газеты.

Саломка выхватила толстое письмо из рук Арсё, прижала его к груди, побледнела. Побледнела от волнения, что же написал Устин? Как он там? Ведь за все эти годы тревог и ожидания не было от Устина по-человечески доброго письма, были лишь сообщения, что награжден тем-то, воюю там-то и ни слова любви или привета. Будто писал чужой человек, просто товарищ, который пишет в силу сложившихся отношений. Бросилась к речке, упала на прибрежный пригорок с густым запахом земли, трав, цветов. Долго, долго не вскрывала письма. Вскрыла и задохнулась от первых же слов.

«Прости, милая Саломка, я так был подл и нечестен к тебе. И только сейчас, сию минуту, когда пишу тебе эти строки, понял, что нет у меня ближе, любимее человека, чем ты. Кругом кровь, подлость, измена… Только ты, ты мой островок доброты и счастья, всё так же остался верен мне. Здесь же никому верить нельзя. Сказать честно, то я ладно запутался. А как выходить из этой путни, сам не знаю. То мы ставим одно из правительств, то своей же рукой сметаем. Все пишут и кричат о революционной демократии, а все до единого сволочи. Все зовут за собой народ, а все до единого тот народ ненавидят, играют им, как пастух на дудке. То меньшевики, эсеры (Вологодский, Марков, Патушинский и иже с ними) отнимали земли у владельцев, передавали их крестьянам, теперь, боясь тех же владельцев, всё возвращают обратно. А вот что сказал на днях мой друг – генерал Гада: “Мы стояли и будем стоять на страже демократии и ее завоеваний. Но здесь мы снова видим диктатуру единоличников-правителей, которые путем измены и нашего мятежа навязывают народу свой режим, как это делали большевики. И мы, мы сделаем всё, чтобы снова восстановить демократию, которой, может быть, еще и не было, но она будет. Считаем кризис власти неразрешенным, потому с этой глупорежимной сибирской демократией пора кончать”.

И мы с ней кончили. Всех депутатов съезда Учредительного собрания арестовали в Челябинске и отправили в город Шадринск, пусть посидят в тамошней тюрьме и подумают.

Но ты прости меня, я знаю, тебе эта политика, эта вся возня не к делу. Ты ждешь меня, и я спешу к тебе. Пока не могу добраться, но Гада мне обещал, что скоро, и очень скоро, мы будем в своих краях, если ещё не случится какой-либо заварухи… Я люблю тебя. Это я понял по тому, что начал тосковать по тебе…»

– И за это спаси Христос, что через столько лет начал тосковать, – грустно улыбнулась Саломка.

«Письма мне не пиши, все равно они не найдут меня. Целую многажды раз и спешу к тебе. Твой Устин. 14 июля с нарочным».

Над Сихотэ-Алинем благодатный август, первозданная тишина… Тихая тоска в сердце Саломки. Устала она от одиночества. Добро, хоть баба Катя вернулась. Окончательно разругалась с Бережновым, оставила заполошного супруга Алексея Сонина, решила уйти от мирских дел и жить спокойной жизнью. Да и дочку стало жаль: одна-одинешенька сидит в тайге, ждет Устина. Он, перевёртыш, всё воюет и воюет. Когда же мир? Вот такой, что завис над таежной благодатью.