Красная тетрадь - Беляева Дарья Андреевна - Страница 61

Вид у меня, догадываюсь, был такой потерянный и жалкий, что я даже привлек внимание Станислава Константиновича.

– Жданов? – сказал он. – Ты что это здесь один делаешь?

– Здравствуйте, Станислав Константинович, – сказал я. – Я здесь…

Я задумался. Никакого особенного дела у меня действительно не было.

– Сижу, – сказал я.

– Ну сиди, – сказал Станислав Константинович. Он пошел было дальше, но потом развернулся, подошел ко мне и сел рядом.

– Что за проблема? – сказал он. – Ребята обижают?

Я оскорбился.

– Мне совершенно все равно, выходки Бори меня мало волнуют. Я серьезный человек, такие мелочи мне даже неинтересны.

– Ладно, – сказал Станислав Константинович. – А все-таки?

Я сказал:

– Просто сижу. А вы здесь что делаете?

Станислав Константинович сказал:

– Жене подарок выбираю.

Я спросил:

– О, а что вы хотите ей купить?

А потом вспомнил, что Станислав Константинович – вдовец.

– Ой, – сказал я.

– Ну ой, – хмыкнул он. – Не знаю пока, что подарю. Ей, думаю, особенно ничего не интересно. Но это традиция. Я всегда ей что-нибудь привожу.

– На кладбище? – спросил я.

– Да. А куда же еще?

Станислав Константинович говорил об этом без стеснения, которое обычно охватывает людей, когда они рассказывают о смерти, не абстрактной, а близкой и настоящей.

Я сказал:

– Вы очень верный муж. Я имею в виду, вы думаете о ней как о живой.

– Пока я так о ней думаю, она действительно жива.

Мне стало чуточку легче. Утешать других всегда лучше, чем жалеть себя.

Мы сидели рядом, а мимо нас шли люди, счастливые, красивые. Я чувствовал себя как бы выключенным из этой толпы. А как же чувствуют себя солдаты в Космосе? Ведь там они всем чужие и у всех вызывают отвращение, как больные животные.

Я хотел об этом спросить, но вдруг Станислав Константинович сказал:

– Смерть – самая обычная вещь на свете. Я умираю.

Он посмотрел на свои трясущиеся руки.

– Может быть, мне остался год, может быть, полтора. Но это все равно обычное дело. Почему бы и нет? Некоторые умирают, даже не родившись. Такая уж это штука – жизнь.

Я сказал:

– Однажды мы найдем способ, чтобы вообще не нужно было умирать.

Станислав Константинович вдруг усмехнулся, даже почти засмеялся.

– Была, была такая очень старая песня.

Станислав Константинович закурил, и я заметил, как ему неудобно из-за его трясущихся рук. Я знал, это неприятно, но и не догадывался, как нелегко ему делать простейшие вещи.

– И ты тоже умрешь, Жданов. Теперь ты заражен смертельной болезнью, которая убьет тебя в течение десяти-пятнадцати лет. И ты почти точно знаешь, от чего умрешь. Многие этого знания лишены. Но назад повернуть уже нельзя.

Я сказал:

– Вы говорите, как в кино.

Станислав Константинович сказал:

– Да, эту речь я давно подготовил, все думал, кому бы ее сказать. Не надеюсь, что это тебе как-то поможет, но мне просто очень хотелось поделиться.

Я сказал:

– Если честно, я не боюсь смерти. Я боюсь не быть полезным.

– Эти вопросы не ко мне. Я мрачный дядька, вечно думающий о смерти.

– Так вас и характеризует Мила.

– Я знаю.

Мы помолчали, но Станислав Константинович не уходил, и мне становилось легче. В этот момент я так хорошо понял, как люди нуждаются в других людях. Не только в любимых нами, а в людях вообще.

Мне стало грустно, что червь в моей голове навсегда отделил меня от большинства людей, населяющих Вселенную. Я ведь не выбирал. Но и жаловаться на судьбу никогда не надо.

Я так и сказал:

– Жаловаться на судьбу никогда не надо.

– Это ты правильно отметил. Ты боишься, что принес большую жертву, а она окажется никому не нужна?

– Да, – сказал я. – Помните, у меня был припадок после пионербола, вы тогда болели за Милу, вы же там были?

– Да, – сказал Станислав Константинович. – И если так пойдет и дальше, героем тебе не стать, так?

– Так.

– Мальчишки.

– Вдруг все зря?

– Вдруг, – сказал Станислав Константинович. – Знаешь, что я подумал, когда меня просканировали и назвали мне срок жизни, который у меня предположительно остался?

– Что?

– Что все было зря. Мы всегда найдем о чем пожалеть. В конце жизни жалеют все. Родили ли детей или не родили, состоялись или не состоялись, или состоялись не там. Бороздили ли Космос или сидели дома.

Я сказал:

– Но моя мечта!

– Жалеют о том, что мечты не исполнились, и о том, что мечты исполнились. Лучшее, что ты можешь сделать, – смириться. Смирись с тем, что не все в жизни сложится по-твоему, а однажды ты умрешь.

– Это звучит ужасно.

– Но насколько же тебе станет легче.

Я сказал:

– Вы действительно байронический герой.

Станислав Константинович пожал плечами. Я закрыл глаза и попытался смириться: теперь я заражен страшной болезнью, она меня убьет, но мои мечты могут не сбыться, несмотря на то, что я принес все эти жертвы.

Я открыл глаза и сказал:

– В мире не бывает ничего напрасного.

– Это тоже так.

– Все мы приносим пользу.

– Многие.

– И все вместе влияем на ход исторического процесса.

– Уж не знаю.

– Даже если я не смогу сделать ничего значимого, я все-таки не совсем бесследно пропаду? Вы ведь покупаете жене подарки. Вы ее любите.

Мне вдруг показалось, что Станислав Константинович понял, о чем я думаю. Он понял, что я думаю о маме. Мне стало так стыдно оттого, что вместо планирования иной созидательной деятельности, я думаю о том, будет ли мама любить меня и таким.

Я сказал:

– Спасибо вам, но мне пора. Максим Сергеевич будет волноваться.

– Вряд ли.

Я сказал:

– Купите своей жене что-то такое, что будет очень долговечным.

– А вот это хорошая идея.

Сначала я думал, что слова Станислава Константиновича мне совсем не помогли, а даже расстроили еще больше. Я шел обратно в санаторий, и на сердце у меня было тяжело.

А потом я вдруг ощутил посреди всей этой тяжести какой-то момент, какую-то секунду, когда она показалась мне подъемной.

Я уцепился за эту секунду, и оказалось, что именно тогда я испытал смирение.

Даже если все будет зря, необходимо приложить все силы, потому что ничего, кроме этих попыток, у нас нет.

И делая что должно, как выразился великий классик, мы найдем успокоение.

Оказывается, можно даже не заметить приступа, потому что ты спишь.

Жорж, кстати, сказал, что истинную эпилепсию от истерической отличают в том числе и так, по ночным приступам.

Мне было очень сложно проснуться, голова болела, мысли текли густо и как-то неправильно, словно бы сам их поток отяжелел, будто река зимой. А ведь мышление у меня и без того довольно вязкое.

Тут же оно и вовсе превратилось в мед.

– Жданов! Жданов! – так мне шептали.

Я с трудом открыл глаза, взгляд сфокусировать было сложно.

– Боря? – спросил я.

– Тише, все спят.

Он сидел на коленях перед моей кроватью. Я огляделся: и правда, все спали. Лунный свет лился в комнату, но в остальном ночь была еще глубокой и темной.

– Зачем ты меня разбудил?

– Испугался. Ты опять дергался.

– Да?

– Так точно.

Из-за лунного света волосы Бори казались светлее, чем были на самом деле, и весь он стал каким-то незнакомым.

– Зачем ты меня разбудил? – спросил я снова.

– Ты что, уже потек? Ты это уже спрашивал.

– Да? Не помню. Боря, а почему ты меня все время достаешь?

– Потому, что ты «мудак».

Он помолчал, потом сказал:

– И потому, что такой вот я человек, а ты слабак.

– Нехорошо обижать слабых, – сказал я. Мысли плыли странно, и мне казалось, что Боря меня жалеет.

– Доволен теперь? – спросил я. – Ты лучше меня.

Боря сказал:

– Нет, не доволен я «ни хуя».

Он так и сидел у моей кровати. Я сказал: