Китайцы. Моя страна и мой народ - Юйтан Линь - Страница 7

Китайцы порой удивляются, почему их страна притягивает к себе только авантюристов. Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо почитать Морса[6] и проследить, каким образом возникла в древнейшие времена эта традиция, существующая и по сей день, а также проанализировать, что общего в мировоззрении португальских моряков прошлых веков и современных «старых знатоков Китая», каковы их интересы. Сила каких именно обстоятельств выбросила их на чужой берег на другом конце Земли? Что заставляло их в прошлом, да и сейчас заставляет постоянно прибывать в эти дальние края? Золото или любовь к приключениям? Золото и любовь к приключениям побудили Колумба, великого мореплавателя и искателя приключений, отправиться на поиски пути в Китай.

Постепенно начинаешь понимать корни этой преемственности, начинаешь понимать, почему получила развитие традиция Колумба-мореплавателя. И тогда возникает нечто похожее на чувство сострадания к Китаю, чувство сожаления, связанное с тем, что не наша человеческая природа, а наше золото и мы сами как существа, имеющие покупательную способность, притягивали европейцев к берегам Дальнего Востока. Золото и успех! Это, по словам английского писателя Генри Джеймса (1843—1916), «золотой телец», который связал европейцев и китайцев, бросив их в водоворот непристойностей, не создав между ними никаких человеческих и духовных связей. Ни китайцы, ни англичане сами этого не признают. Поэтому китайцы спрашивают англичан: раз вы так ненавидите китайцев, почему бы вам не вернуться в свою страну? Англичане же, в свою очередь, спрашивают китайцев с ехидцей: почему вы не хотите уезжать с территории иностранных концессий? И ни те ни другие не знают, что отвечать. Ситуация такова: англичане не обеспокоены тем, понимают ли их китайцы; настоящие же китайцы еще меньше беспокоятся о том, поймут ли их англичане.

Но понимают ли китайцы самих себя? Являются ли они самыми лучшими истолкователями Китая? Общепризнанно, что самопознание — крайне трудная вещь, в особенности когда нужно беспристрастно и трезво оценить самих себя. У образованного китайца, разумеется, нет трудностей с языком, но ему трудно усвоить всю длительную историю Китая, ему трудно постичь и ясно, четко изложить основы искусства, философии, поэзии, литературы и театра Китая, и ему так же трудно смириться с необразованностью[7] своих соотечественников — будь то попутчик, который едет с ним в трамвае, или бывший одноклассник, ныне претендующий на то, чтобы решать судьбы целой провинции.

Все, что бросается в глаза, сбивает с толку как иностранного наблюдателя, так и современного китайца. Возможно, китайцу еще больше недостает должного хладнокровия и беспристрастности, чем иностранцу. В его душе идет ожесточенная борьба — борьба за выбор между идеальным и реальным Китаем, борьба между гордостью за предков и чувством зависти к иностранцам, зависти, граничащей с восхищением. Его душа буквально разрывается в этой борьбе между преданностью древнему Китаю, наполовину романтичной, наполовину эгоистичной, и стремлением к просвещению и мудрости, которые приведут к переменам, помогут раз и навсегда избавиться от коррупции, отсталости, от всего того, что увяло и покрылось плесенью. Иногда это более простой конфликт — конфликт между стыдом и гордостью, безграничной преданностью семье и неудовлетворенностью, стыдом по поводу ее нынешнего состояния. Эти чувства вполне естественны. Однако порой гордость китайца за свой род берет верх, но ведь между обычной гордостью и собственно консерватизмом весьма тонкая грань. Порой начинает преобладать естественное чувство стыда, но между искренним желанием реформ и простым желанием чего-то нового и поклонением «золотому тельцу» — тоже весьма тонкая грань. Постараться избавиться от всех этих противоречий — задача и в самом деле довольно сложная.

Что нужно сделать, чтобы чувство гордости за прошлое Китая совместить со стремлениям к реформам? Чтобы и восторгаться реформами, и критиковать их, трезво оценивая эти реформы? Совместить все это крайне непросто, ибо необходимо фактически спасать древнюю культуру, подобно тому как мы порой приводим в порядок свои семейные реликвии. Тут даже знаток антиквариата может ошибиться, нерешительно отбирая лучшее. Такая работа требует смелости, честности и на редкость живого ума, умения постоянно задавать себе вопросы.

По сравнению с иностранным наблюдателем у китайца имеются особые преимущества. Будучи китайцем, свои рассуждения он основывает не только на разуме, но и на чувствах. Он знает, что в его жилах течет китайская кровь, в биохимической структуре которой — прошлое и будущее Китая, его гордость и позор, его слава и бесчестье. Получается, что сравнение с приведением в порядок семейных реликвий недостаточно точное, так как национальное наследие давно уже слилось с подсознанием, слилось с самим китайцем, стало его частью. Возможно, он уже научился играть в футбол, но он не любит футбол; возможно, он научился восхищаться деловитостью американцев, но душа его восстает против такой деловитости; возможно, он научился пользоваться за столом салфеткой, но он ненавидит эти салфетки. В мелодиях Шуберта и музыке Брамса он слышит, как обертон, эхо древних народных песен и пасторальной лирики Востока, и оно побуждает китайца вернуться назад. Он глубоко изучил все прелести и все великолепие Запада, но все же вернулся на Восток. Ему было ближе к сорока, когда возобладала восточная кровь. Глядя на портрет отца в китайском традиционном головном уборе, он снимает европейскую одежду и надевает старинного покроя китайский халат и матерчатые туфли. О, какая благодать! Как покойно и удобно! Он больше не в состоянии носить западный «ошейник» — галстук. Порой он удивляется, как мог он так долго терпеть эту удавку. Он перестал играть в футбол и перешел к китайскому здоровому образу жизни, совершая в качестве физической зарядки прогулки по тутовым плантациям и бамбуковым рощам, по берегам рек, заросшим ивами. Это отличается от того, что в английском языке называется «прогулкой на лоне природы». Это — прогулка в китайском стиле, и она весьма полезна для тела и души. Китаец даже возненавидел слова «физическая зарядка». Упражняться ради чего? Это смешное европейское понятие. А респектабельные взрослые люди, гоняющиеся друг за другом на футбольном поле, выглядят крайне несуразно и нелепо. Еще более дико то, что в жаркий летний день после игры они закутываются в теплые фланелевые или шерстяные свитеры. К чему столько хлопот, думает он. Китаец помнит, что прежде ему это нравилось, но то было в молодости, когда он был еще незрелым юнцом и не научился владеть собой. Теперь все рассеялось как туман. У него действительно не было желания заниматься спортом: он следовал моде — и только. Да он ведь родился для другой жизни. Он родился, чтобы отбивать земные поклоны, жить в спокойствии и мире, но никак не для футбола, «ошейников», салфеток, деловитости и т.д. Иногда китаец думает, что, возможно, он — свинья, а западный человек — собака. Собака любит задирать свинью, а та в ответ может только хрюкать. Вполне возможно, что она хрюкает от радости. Почему бы и нет? Китаец даже хочет стать настоящей свиньей: ведь это так комфортно. Он вовсе не завидует собачьему ошейнику, собачьей деловитости и собачьему «золотому тельцу». Ему надо только, чтобы собака оставила его в покое.

Вот как современный китаец воспринимает восточную и европейскую культуру. И это для него единственная возможность охватить взором и понять восточную культуру. У него отец китаец и мать китаянка, и каждый раз, когда речь заходит о Китае, он вспоминает родителей, вспоминает их слова, жесты. Их жизнь, исполненная мужества, терпения, страданий, счастья, несгибаемой воли и стойкости, жизнь, не поддавшаяся никаким современным веяниям, величественна и благородна, скромна и искренна. Да, это, пожалуй, единственный способ по-настоящему понять Китай, как, впрочем, и любую иную страну. Понять, не любуясь экзотикой, а изучая общечеловеческие ценности. Чтобы понять, нужно уметь разглядеть за чисто внешним этикетом подлинную учтивость, за изысканной одеждой женщины — подлинную женственность и материнство, нужно внимательно понаблюдать за мальчишескими шалостями, догадаться о девичьих грезах. Шалости и грезы, детский смех и топот детских ножек, плач женщин и скорбь мужчин — они везде похожи, но только по плачу женщин и скорби мужчин можно по-настоящему понять нацию. Разница здесь лишь в форме социального поведения. Все это составляет основу здравой критики, оценки друг друга разными нациями.