Неудача в наследство (СИ) - Романюк Светлана - Страница 31

— Ща-а-ас! Иду ужо, — неторопливый ответ разнёсся над водой.

— Щас! Вы посмотрите на него, люди добрые! Мать битый час дозваться не может, а он ща-а-ас! — первый голос зазвенел, стал выше и строже. — Живо домой!

— Ну чего кличишь? Лыбу мне всю ласпугала… — заворчал в ответ второй голос, отсутствием «р» выдавая, что хозяин его вряд ли в школу к Аннушке заглядывал. Не дорос ещё.

— Рыба?! Какая рыба? Да тут отродясь, окромя лягушек, ничего не водилось… Вылазь, кому говорю!

— Иду я… Иду… — отозвался второй смиренно и обречённо.

Звякнуло, шлёпнуло, первый голос некоторое время ещё бурчал неразборчиво, затем всё вновь смолкло. Аннушка какое-то время прислушивалась, смотрела на вяло текущую воду, затем стянула туфли, чулки и зашла в речку по щиколотку. Мимо, деловито треща, пролетела стрекоза, щегольнув радужными переливами на полупрозрачных крыльях.

Хорошо!

Спокойно…

А дома суетно.

После вчерашнего все находились на эмоциональном подъёме, шутили, а то и вовсе без причины хихикали. Ольга от счастья в облаках витала и прямо за столом фасон свадебного платья придумывала. Аннушка умом понимала, что и ей положено радоваться, но никакой радости не испытывала. Только беспокойство и волнение. И если раньше она могла списать своё состояние на беспокойство за усадьбу, то сейчас и этот повод устранился. Отец, судя по всему, вчера с Миловановым очень душевно посидел. И сегодня за завтраком он расписывал свою деловую хватку и дипломатические способности. Татьяна Михайловна восторженно ахала и осыпала мужа комплиментами и уверениями, что она ни денёчка не сомневалась, что Иван Петрович разрешит недоразумение с соседом ко всеобщему благу и к своей выгоде. О том, что к возникновению этого самого недоразумения и сам папенька ручку приложил, — благоразумно умалчивалось.

Иван Петрович к концу завтрака совсем размяк и едва не урчал от удовольствия. Он и Аннушке что-то ободрительно-успокоительное сказал. Дескать, не волнуйся, даже если твоя затея со спором провалится, Белка всё равно нашей будет, Милованову она не нужна, сосед только рад будет взять выигрыш деньгами.

Аннушка, осторожно ступая, шагала по гладким скользким камушкам, и вспоминала условия пари, что она вслед за Михаилом Арсеньевичем повторяла. Может, в них всё дело? Условия-то однозначные, усадьба останется за папенькой, только если все три обстоятельства исполнятся, а иначе — судьба Милованову ею владеть. И вот эта вот судьба, вслух произнесённая, очень Аннушку настораживала, пугала даже. А уж в сочетании со Знаком…

— Доброго здоровьечка вам, барышня!

Звонкий голос вывел Аннушку из задумчивости, она встрепенулась, поскользнулась и едва не рухнула в воду, но её поддержали. Молодая крестьянка бросила на траву свёрток, который держала в руках, и, шагнув в воду, крепко ухватила Аннушку за локти.

— Осторожно! Скользко тут! Эк я не вовремя! Прощения просим! — застрекотала она не хуже давешней стрекозы.

— Ничего… Я сама виновата — замечталась, — тихо проговорила Аннушка, удивлённо разглядывая молодуху.

Невысокая, крепкая, гладкая и ладная. Вздёрнутый нос, белозубая улыбка и шалые глаза. Платок, покрывающий голову, сполз, открыв уложенные кренделями толстые тёмные косы.

— Настасья меня кличут, — представилась крестьянка и, убедившись, что барышня твёрдо стоит на ногах, отпустила её и вернулась на берег.

— Я помню, — кивнула Аннушка.

Она действительно помнила, хотя со времени их последнего разговора прошло не меньше двух десятков лет. Тогда Настасья была вихрастой, голенастой, вечно чумазой и невероятно гордой тем, что у неё так рано выпали два передних зуба. Девочки даже пару раз играли вместе, пытаясь научить друг друга каждая своим премудростям. Потом Настасья куда-то пропала. Несколько месяцев спустя Аннушка узнала, что смешную девчонку вместе с семьёй продали куда-то, в соседний уезд, кажется. Дело было до реформы, тогда ещё можно было продавать и покупать крестьян.

Вернулась в Белку Настасья лет семь назад. Кузнец, между прочим, лучший в округе мастер своего дела, уехал как-то на ярмарку с товаром, а вернулся с молодой женой. Крепкий, молчаливый, работящий мужик, он один из первых, да и до сей поры едва ли не единственный, смог выплатить отцу положенный согласно императорскому указу выкуп. Отцу за себя, ещё кому-то — за Настасью.

Белькантовцы приняли кузнецову жену без восторга. Слишком много надежд разрушила она своим появлением. Она и не нуждалась особо в их восторгах. Вела себя дерзко. Подругами так и не обзавелась. Бабы и девки от одного упоминания о ней морщились и плевались, зато мужики — расцветали и проявляли чудеса красноречия. Даже косноязычный Васька мычал нечто одобрительно-восхищённое.

— Помните? Это вы не меня помните, а про меня наветы, наверное, какие-то помните! — Настасья сверкнула недоверчивой улыбкой. — Не верьте, барышня, всему, что бабы болтают! Мы женщины, иной раз к чужому счастью страсть какие непримиримые бываем…

Аннушка тоже вышла на сухое и, мотнув головой, сказала:

— Тебя помню. Ты меня учила подорожник к царапине прикладывать…

Настасья сверкнула из-за густых ресниц глазами, подошла к оставленному на траве тючку. Губы её растянулись в широкой нагловатой улыбке. Она взяла свёрток и протянула Аннушке со словами:

— Ну раз учила, так отплатите, барышня, за науку!

Аннушка переводила удивлённый взгляд со смеющегося лица на свёрнутые тряпки и обратно.

— Чем же тебе отплатить?

— Зачаруйте! Рубашку мужнину. Сама вышивала.

Аннушка растерянно моргнула. Ни тебе барышни-матушки, ни слёзных просьб, ни поминания Шестиликой, а вот так запросто: помнишь — плати, чаруй! Это было внове. Даже домашние относились к её дару с трепетом, а тут… Стало странно и любопытно.

— Вышивала, говоришь? — спросила она, заломив бровь. — Ну давай, показывай, что у тебя навышивалось. А то, может, толку-то с той вышивки! Чаруй не чаруй…

— Обижаете, барышня. Я, никак, лучшая вышивальщица в уезде, а может, и во всей губернии, — протянула Настя и стала споро разворачивать тряпки.

Через несколько минут Аннушка любовалась разложенной на траве мужской рубахой. Шёлком вышитые цветы, птицы, звери — всё переплелось в невиданной красоты и яркости орнаменте. Аннушка сощурилась, глянула, как умела, и на плечах и груди рубахи из лап, стеблей и крыльев сложились Знаки долгого жизненного пути, любви и плодородия.

— Вышивальщица, а ты точно ничего не напутала? Такие Знаки обычно на двух рубахах вышивают, на мужской и женской. Может, ты вторую ещё не закончила? Или наоборот: закончила давно и она уже кем-то другим зачарована? Так парные вещи лучше одному видящему носить, кто на первой Знаки зажёг, тот и вторую пусть чарует…

Настасья посерьёзнела и аккуратно положила рядом с рубахой широкий пояс. Красно-оранжевые цветы смотрелись огненными всполохами на тёмно-зелёных листьях. На первый взгляд пояс идеально подходил в пару рубахе. Те же цветы, та же форма листьев, изгибы ветвей и выглядывающие в просветах невиданные звери. Вот только складывались они в иные Знаки, несли совершенно иной посыл. Аннушка растерянно спросила:

— Да полно, себе ли ты пояс зачаровать просишь? Или с рисунком ошиблась?

Настасья скорбно поджала губы, лицо её посерело, глаза потухли, нос заострился, от крыльев его к подбородку пролегли две глубокие складки. Если раньше кузнецова жена смотрелась едва ли не моложе самой Аннушки, то теперь её можно было принять за ровесницу Татьяны Михайловны.

— Себе! — горестно каркнула мастерица. — Не ошиблась, не сомневайся, видящая!

Аннушка свела брови и попробовала образумить сущеглупую:

— Да знаешь ли…

— Знаю! — оборвала её вышивальщица. — Только выбор-то у меня невелик…

Она рванула ворот рубахи и распахнула её на груди. Аннушка смотрела на наливающиеся весёленьким голубоватым светом символы и с ужасом понимала, что выбор у Настасьи действительно невелик.

— Вышивку я тебе зажгу, но ты же понимаешь, что я должна буду…