Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 40

— Не надо, — отмахнулся Марк.

— Слово дал хорошему человеку, — Коншин взял его под руку. — Выходит, ты три ночи не спал.

— Да… Вроде начало что-то получаться.

— Ну, у тебя всегда все получается… У меня бы так, — вздохнул Коншин.

— Не всегда, Алексей… Что же касается тебя… — Марк задумался.

— Что? Безнадежно? — выдавил улыбку Коншин.

— Я этого не сказал… Занимайся тем, чем занимаешься.

— А может, я хочу заняться другим? Бросить плакат и всерьез взяться за живопись.

— Не стоит, сэр.

— Почему?

Марк повернулся к нему и сказал жестковато:

— У тебя нет сверхзадачи, а без нее художник не может состояться. — Марк помолчал немного, а потом спросил: — Откуда ты шел так рано?

Коншин поколебался немного, но все же рассказал о вчерашнем. Марк слушал с отчужденным лицом, а когда Коншин закончил натянутым смешком: «Вот такое происшествие…», Марк брезгливо процедил:

— Гаденькое происшествие, даже подленькое… Сколько раз я твердил тебе: бабы, вино — все это дым. Только то, что на бумаге, на холсте, даже какой-нибудь натюрмортик ерундовый, — это останется. А все остальное… — махнул он рукой.

— Понимаю, — удрученно пробормотал Коншин, которому и до слов Марка было тошно. Он закурил.

— А теперь говори правду. Что сказала тебе врачиха?

Коншин замялся и повторил то, что говорил до этого.

— Не ври, Алексей, я понял, у меня были слуховые галлюцинации… Всю ночь. Но как работалось! — воскликнув это, Марк остановился вдруг, провел рукой по лбу. — А может, и это тоже мне казалось? — произнес упавшим голосом и заторопил Коншина: — Пойдем скорее, посмотрим.

Когда Коншин увидел, то не смог скрыть недоумения. Почти все в картине Марка было ему непонятно и чуждо. И изломанность форм, и небрежность мазка, и серовато-коричневый колорит.

Марк же, рассматривая картину, удовлетворенно приговаривал: «Так-с… Это все верно… Что-то нашел я за эти денечки… Не зря, значит, не зря три ночи не спал…»

Коншин помалкивал, хлопая глазами. Марк посмотрел на него, иронически усмехнулся и закрыл полотно.

— Ну, ты иди, я спать буду, — сказал, зевнув.

Возвратившись домой, Коншин не смог заставить себя сесть за работу. Он вяло стал прибирать в своей комнатке, где стоял еще запах дешевых Женькиных духов, и сожаление о случившемся опять кольнуло его: ну зачем связался с девчонкой? А сегодня встреча с Наташей, и она, конечно, что-то почувствует…

Наташу он встречал у Красных ворот. Он хорошо помнил эти ворота. Они были первыми, что его поразило в Москве. Это было в детстве, когда ехали с Курского вокзала на извозчике. Теперь их нет, осталось только название, но место, где они стояли, всегда пробуждало в нем туманные детские ощущения чего-то огромного, давящего и загадочного. И не знак ли судьбы, что встречи с Наташей бывали чаще всего именно здесь, где ловил он ее на дороге с работы к дому. Он не всегда предупреждал ее по телефону, и порой ожидания были напрасны, но в них что-то из довоенных мальчишеских лет, когда он часами маячил около дома какой-нибудь из девчонок, ожидая с трепетом ее появления. И за одно это, за воскрешение чувств далекой юности, за войну забытых, должен он быть благодарен Наташе.

Сегодня нельзя было не пойти, договорились заранее. И вот.

— По-моему, вы опять барахтались в мутной водичке, — сказала Наташа, заметив, как он и опасался, его помятый вид.

— Почему вы решили? — как можно непринужденней ответил он и попытался взять ее под руку, но она отстранилась.

Тогда, засунув руки в карманы бушлата — перчаток у него не было, — он зашагал с ней рядом. Разговор не клеился. Проронили несколько слов о Новом, наступающем сорок восьмом годе, кто где собирается встречать. Коншин заикнулся, что хорошо бы вместе, но Наташа заявила, что любит встречать этот праздник дома.

— Но это значит с родителями, — робко заметил он.

— Ну и что? Родители, возможно, уйдут.

Но вот и Наташин дом. Зашли в парадное, надо уже прощаться, но Коншин медлил и, чтоб отодвинуть расставание, пробормотал, что, дескать, они так ничего и не решили насчет Нового года.

— Еще есть время, — небрежно бросила она, а потом вроде бы равнодушно спросила: — Так в какой же мутной водичке вы вчера побарахтались?

Коншин смущенно переминался с ноги на ногу, долго доставал папиросы, прикуривал и наконец ответил:

— Один товарищ пригласил в ресторан… Ну а я насиделся на сухомятке и… не смог отказаться.

— В ресторане не только еда.

— Разумеется. Выпили малость.

— И не только вино.

— Что ж еще в ресторане? — с фальшивым смешком спросил он. — Не понимаю вас, Наташа.

Она ничего не ответила и протянула руку. Коншин подержал ее в своей, но поцеловать не решился.

— Когда вернутся в Москву ваши родители? — неожиданно спросила она.

— Наверно, стройка через полгода окончится. Почему вы заинтересовались?

— Так… По-моему, вам еще рано жить самостоятельно. Ну, до свиданья, — Наташа вошла в лифт, вот и вся встреча…

Он постоял еще немного в подъезде, докуривая и стараясь разобраться — почему так нескладно получается с Наташей? Ведь прошлым летом была незабываемая поездка за город на чью-то дачу, где бродили они полночи по лесу, целовались и где, казалось, было все возможно… На другой день Коншину нужно было в Москву сдавать работу, на утренний поезд он не поспел, а следующий шел только вечером, о чем его никто не предупредил, и он рвал и метал, упрекая всех, что он останется теперь без получки. Наташа глядела на него тогда странным, похолодевшим взглядом, а он не понимал, как бестактно себя ведет — ведь это были их

поцелуи и какая к черту получка могла его волновать… Вот с тех пор Наташа с ним другая, какая-то далекая и отчужденная. И почти при каждой встрече разговоры о «мутной водичке», в которой он будто бы барахтается, а какие это «барахтанья»? Просто в день выплаты гонорара отправлялся он вместе с другими художниками в ресторан поесть горячего, ну и немного выпить, но «выходы» эти были без девиц, в сугубо мужской компании. Но сегодня-то пришлось соврать.

Выйдя из парадного, он медленно побрел домой… По дороге вспомнились последние Наташины слова, что ему рано еще жить самостоятельно, и он подумал, верно она сказала, если бы он умел «жить», то ему вполне могло хватить тех, правда, от случая к случаю, заработков к стипендии и пенсии, но он привык на войне жить часом и продолжал жить так же, не очень думая и заботясь о завтрашнем дне. Да и деньги, кажущиеся по довоенным представлениям большими, для нынешних цен, увы, такими не были и мгновенно исчезали из карманов, ведь даже обычный обед в коммерческом ресторане влетал в сотню, а когда этих сотен получалось в получку всего пять-шесть, то неудивительно, испарялись они быстро.

Пройдя Колхозную и свернув на 2-ю Мещанскую, он окинул взглядом строящийся большой дом. Строили его пленные немцы. Днем он видел их — обыкновенные рабочие мужики, работавшие споро и вроде в охотку, и как-то странно было представить, что и он стрелял в этих людей, и они в него…

Вернувшись с работы, увидела Настя: валяется Женька на диване, укрывшись с головой старым стеганым одеялом, и не шелохнулась даже, когда окликнули ее.

— Ты где ночь пропадала? — уже громче спросила Настя и сдернула одеяло.

Женька приоткрыла глаза, зевнула и сонно пробормотала:

— У Лидки я ночевала… А что, нельзя?

— А почему на занятия не пошла?

— Праздник же, Настя, отмена карточек, — растянула Женька в улыбке рот.

— Праздник-то праздник, но пропускать занятия нечего… Всего сотня у нас в доме, по новым деньгам десятка, не дотянем до получки.

— Займем где-нибудь, — беспечно проворковала Женька. — Теперь же жизнь хорошая пойдет, как до войны. Верно же?

— Не знаю, не знаю, — вздохнула Настя. — Дороги пока продукты по нашим-то деньгам, очень дороги.

— Так я слыхала, снижать обещались… Настя, а я сегодня колбасу ела! И булку белую! Вкуснота! — она потянулась, зевнула опять и стала одеваться.