Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 41

Отец с работы, а работал он в типографии, приходил поздно, и они сели обедать без него.

Комната у них большая, метров двадцать пять, но заставлена плотно. К старой, еще дореволюционной мебели придвинут трофейный сервант с поблескивающим через стекла сервизом и рюмками, на грубо сколоченной тумбочке возвышался бронзовый рыцарь в латах, с копьем и на коне. Это все Петр привез после войны, когда на побывку приезжал.

За обедом рассказала Настя, что приходил к ним в медпункт какой-то странный художник, просил к нему прийти, рисовать ее хочет.

— Ну а ты? — живо, с интересом перебила Женька.

— Что — я? Не нужно мне это.

— Вот и зря! Познакомилась бы. Художники, они хорошо зарабатывают. Да и вообще пора тебе о жизни подумать, а то в старых девах так и останешься.

— Прекрати, — повысила голос Настя. — Мала еще уму-разуму учить.

— Я не мала. Я, может, больше твоего в жизни понимаю. Я так, как вы, жить не собираюсь.

— А как мы живем?

— Скучно живете. Один Петр из нас чего-то в жизни повидал, а мы… — махнула она рукой.

— Мы честно живем. Понимаешь — честно.

— А что толку! — хихикнула она. — С хлеба на воду перебиваемся.

— Так война же была, все так жили.

— Ну да, все! Видала, какие очереди в сберкассы? Значит, есть что менять. Это у тебя сотня, а у других небось тысячи!

— Нечестные тысячи-то, — покачала головой Настя.

— А в магазинах не спрашивают какие… — Она поднялась. — Я пройдусь, Настя?

— Заниматься надо, раз прогуляла.

— Охота по магазинам пошляться, что чего стоит теперь. Интересно же. Ну, отпусти, Настя, — начала она канючить.

Настя нехотя разрешила, и Женька, мигом одевшись, упорхнула.

Спустя немного пришел с работы отец, как всегда уставший, но сегодня со светлым и даже помолодевшим лицом. В руках — газета.

— Вот, доченька, и дождались, — широко улыбнувшись, сказал он, помахивая газетой. — Это надо же, и трех лет не минуло после войны, да еще какой, а карточки отменили. Большое спасибо надо Иосифу Виссарионовичу сказать, большое… Это все он о народе думает. Хотел было четвертиночку по такому случаю к обеду купить, но водочка-то кусается. Может, и правильно ее дорогой сделали, меньше баловаться будут.

— У меня пайковой чуть осталось, на рюмку хватит.

— Налей, ежели есть. Грех не выпить, радость-то какая. Уж больно тяжкий сорок седьмой год был, думал, не выдюжим, но дожили все-таки до светлого дня, дожили…

Он разделся, присел к столу. Настя достала из серванта крошечную рюмку, налила отцу.

— За новую жизнь, Настюшка. За хорошую жизнь, — растроганным голосом произнес он и выпил. Закусив, оглядел дочь сожалеющим взглядом и добавил: — Теперь, Настя, легче будет, пора тебе и о себе подумать, жизнь устроить.

— Опять, отец? Говорила же, не уходит Андрей из сердца, не уходит.

— Понимаю, но сколько годков-то прошло. Что ни говори, а живым живое. Андрея не воскресить, не век же убиваться по нему. Подумай, Настенька, подумай…

Ничего она не ответила, а вечером, перед сном с мучительной ясностью вспомнилось ей, словно не в сорок третьем то было, а вчера, как приползла к ней Андрея мать со страшной бумагой, где черным по белому было написано, что пропал Андрей без вести. Вспомнила, как просидели они до самого комендантского часа, обнявшись и почти ничего не говоря… А потом почему-то проплыло мимо лицо приходившего сегодня художника, с воспаленными, лихорадочно блестевшими глазами, и слова его требовательные прозвучали: «Вы нужны мне, очень нужны»… Эх, кабы действительно нужна она была кому-нибудь — побежала бы, наверно, не задумываясь… Но художнику-то нужна она для картинки какой-то, для баловства, не для жизни…

Игорь медленно ковылял, опираясь на палку, к Институту курортологии, где он два раза лежал после тяжелого ранения в позвоночник, где и познакомился с Ниной. Она до сих пор работала там, и сейчас он шел к ней. На днях он дал почитать ей свой рассказ и очень волновался, прочла ли, понравился ли? Ему самому казалось, что рассказ получился, но все же, все же…

Писать он начал еще в школе, дневники вел чуть ли не с детства, а в восьмом классе написал пьесу и несколько рассказов. Возможно, кроме внутренней потребности высказаться, какую-то роль сыграло и то, что жил он на одной лестничной площадке с известным писателем, был с ним знаком, давал читать свои опусы. Писатель находил в мальчике способности.

Дойдя до Института курортологии, он присел на скамейку у входа и стал ждать Нину. Зная, что вовремя она не выйдет, он закурил и приготовился к долгому ожиданию. Вышла она, разумеется, не одна, с подружками, что-то щебеча и смеясь, его не заметила, и лишь после того, как одна из девушек подтолкнула ее: «Вон твой рыцарь сидит», она повернула к нему лицо. Но и увидя, не бросила сразу подруг, прошла с ними немного, распростилась, сострила что-то напоследок, вызвав дружный смех, и только тогда направилась к нему.

— Давно ждешь, Игорек? — спросила весело и, не дожидаясь ответа, взяла его под руку. — Погодка изумительная, снежок. Пройдемся пешочком.

Игорю погода не казалась особо подходящей для прогулок, ходить ему было трудно, провожать же Нину надо до Каляевской, но он покорно согласился, и они вышли на Садовую. По дороге он терпеливо ждал, когда она начнет о рассказе, но она болтала о всяких дурацких госпитальных историях, совсем ему неинтересных, но он слушал, поддакивал, что-то спрашивал, надеясь, что вот-вот выговорится она наконец и приступит к главному для него, а она все щебетала и щебетала… Воспользовавшись короткой паузой, он спросил:

— Ты прочла, Нинуша?

— Что? — ошарашила она его.

— Как что?! Мой рассказ.

— Ах да, совсем забыла! Прочла, разумеется…

— Ну и как? — выдавил он с трудом, потому как после этого «прочла» она вроде ничего не собиралась говорить.

— Ничего вроде, — протянула она без выражения.

Игорь недовольно повел плечами и нахмурился.

— Негусто, — буркнул он. — Может, ты заметила, что я совсем не описываю внешность героини, но ее представляешь. Разве не так?

— Не знаю, Игорь… Но не очень-то, — она отвела глаза.

— И ты не узнала ее? — спросил он упавшим голосом.

— Если ты пытался изобразить меня, то ничего не вышло. Я другая.

Игорь остановился и полез в карман за папиросами.

— Не обижайся, Игорек. Я же не умею притворяться. До тебя у нас один журналист лежал, ИФЛИ окончил, и уж как я ни была в него влюблена, но его писанину на дух не принимала. Помню, в одном рассказике у него было: «Он ее поцеловал, она его поцеловала, они поцеловались, потом опять целовались». И так без конца. Я от смеха умирала. Взрослый уже мужчина, а ни о чем, кроме поцелуйчиков, писать не может. Знаешь, как он на меня злился? «Глупая девчонка, ничего не понимаешь, это не хуже, чем у Бунина… Хотя что я, ты его же, конечно, не читала…» А я как раз и читала! И меня бунинские женские лодыжки тоже раздражали. Мне Буслай говорил…

— Что за Буслай? — перебил он хмуро.

— Наш учитель по литературе, вот кто! Так он говорил, что у меня абсолютный литературный вкус. Понимаешь, абсолютный! Есть музыкальный абсолютный слух, а у меня вкус. И ничего тут не сделаешь.

— И ты уверена, что твой Буслай прав? — натянуто улыбнулся Игорь.

— Уверена. Буслай очень умный был.

Игорь усмехнулся, пожал плечами. Через некоторое время спросил нарочито небрежно:

— Ну и как на твой абсолютный вкус финал пришелся?

— Прости, Игорек, — смутилась Нина. — Не дочла я до конца. Понимаешь, отвлекло что-то. Прости.

— Ну, знаешь, Нина, это уж неуважение какое-то, — развел он руками.

— Прости, виноватая я, — она действительно чувствовала себя виноватой, и ей стало жалко Игоря. — Ну, брось дуться. Сказала же — виновата, — она потрепала его по щеке. — Хочешь, поцелую? Ну?

— Мы на улице, — отвернулся он.

— Ну и подумаешь, на улице… Я тебя, конечно, понимаю. У тебя такая фамилия, что и псевдонима не нужно — «Игорь Степной, роман в двух частях»! Звучит-то как! — сказала без иронии. — Ты же знаешь, закон природы: близкие люди никогда не могут оценить гения…