Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 42

— Не будем больше, — перебил он. — Для меня это все очень серьезно. Конечно, наверняка в рассказе есть слабые места, я и дал тебе читать, чтоб всерьез поговорить, а ты…

— Бедный мальчик, — теперь она перебила. — Знаю, ты серьезный и очень умный, но почему вы все, мальчишки, рветесь в поэты или в писатели? Знаешь, за войну сколько ребят мне читали свои вирши или рассказики? Жуть. А стихи какие! Умереть можно!

— Где у тебя рассказ? Отдай мне.

— Придем домой, отдам… Ты что, по-настоящему расстроился?

— При чем здесь расстроился? Просто мне важно твое мнение, а ты… ты так легкомысленно отнеслась…

— Я дурочка, Игорь! Самая настоящая. Другая бы, конечно, такие восторги тебе излила, что ты и неделю не очухался, а я — правду-матку! И главное, прекрасно же понимаю, любви ко мне у тебя от этого не прибавится, а наоборот. Но меня будто какой чертик за язык тянет. Рассказ-то твой, возможно, совсем неплохой, а я… — она рассмеялась, но, быстро оборвав, спросила: — А кстати, откуда у тебя герой такой сознательный взялся? Прямо куча достоинств! Уж не ты ли сам? А? Где ты таких видел? Вот я и не поверила, — досказала уже серьезно.

Игорь ничего не ответил. Он поднял воротник шубы и еще больше ссутулился. Если разговор был бы другим, возможно, он не ощущал усталости, но такой… Да еще мокрый снег, которым восторгается Нина, да еще скользота на тротуаре, а дошли они лишь до Маяковской…

Около кинотеатра «Экран жизни» толпился народ, шло «Сказание о земле Сибирской», на афише лицо Дружникова, улыбающееся, красивое. Нина приостановилась.

— Он был хорош в «Без вины виноватых», а здесь… здесь душка какой-то, — небрежно взмахнула она рукой.

У Каляевской она сказала, если он устал, то может не провожать, но Игорь пошел. В подъезде он закурил и стал греть руки на батарее отопления. Она ждала, что вот-вот он попросит ее прийти в субботу, а ее эти размеренные субботы, когда его мать уходила куда-то, порой тяготили своей обыденностью, не такой представлялась ей любовь, и она уже приготовилась под каким-либо предлогом отказать, но Игорь молчал, попыхивая папироской, и отрешенным взглядом уставился в потолок. Ей стало жалко его, и она корила себя, что резала «правду-матку», огорчив Игоря. Ну, что ей стоило чуток покривить душой и похвалить рассказ?

— Ну, пока… Перед субботой созвонимся, — сказала она.

Лицо Игоря посветлело немного. Она наскоро чмокнула его в щеку и легко взбежала на несколько ступеней лестницы, оттуда махнула рукой и исчезла за дверью. Он слышал, как стучали ее каблуки в коридоре.

Домой вернулся сумрачный. Мать, заметив это, сразу же спросила, что с ним.

— Ничего, — пожал он плечами.

— Нине не понравился твой рассказ? — догадалась она.

— Она не дочитала, — кисло усмехнулся он.

— Не огорчайся. Ты знаешь, я хорошо к ней отношусь, но она еще такая девчонка. Ты покажи Александру Георгиевичу, я уверена, он даст прекрасный отзыв.

Александр Георгиевич был тем самым известным писателем, жившим в их доме.

— Я покажу, но не сейчас. Надо кое-что подправить. Нина высказала несколько вроде бы верных мыслей.

— Не преувеличивай ее интеллектуальные возможности, — улыбнулась мать. — На мой взгляд, у тебя все получилось.

— Это на твой взгляд, — уныло сказал он.

Чего-чего, а критического отношения к своим литературным опытам у Игоря было не отнять. Не переоценивал он свои возможности, потому и учился в Тимирязевке, а в заочный полиграфический поступил, потому что хотел получше знать литературу. Если не выйдет ничего с его писаниями, будет он наверняка хорошим экономистом, а это сейчас очень важное дело — надо же поднимать хозяйство и восстанавливать страну.

Просидев безвылазно два дня и две ночи, Коншин сдал работу к положенному сроку, только не успел подписать ее в одной инстанции. Это беспокоило, в редакции могли не оформить счет, тогда пролетит он мимо получки и к Новому году останется без копья. Конечно, сотню-две можно будет где-нибудь перехватить или выпросить пенсию до срока.

Но заведующий плакатной редакцией работу принял и подписал счета. Он вообще неплохо относился к Коншину, помогал советами, а иной раз и сам исправлял в плакате кой-какие мелочи, чтоб не гонять его по пустякам в редакцию. Сегодня же он был мил и любезен, пожалуй, более обычного.

— Счет я вам оформляю, Коншин. Понимаю же, впереди Новый год. Но вы обязательно на днях подпишите плакаты. Договорились?

— Разумеется, Анатолий Сергеевич.

— Вот и ладненько… Ну а как, нравится вам у нас работать?

— Да. Я очень благодарен вам.

— В будущем году у нас большой план, и, я думаю, вы сможете иметь более или менее постоянную работу. У вас не все еще получается, но научиться работать можно, лишь работая. У главного художника были претензии к некоторым вашим плакатам, но я отстоял вас. Людей на плакате вам надо стараться делать с натуры, вы еще не набили руку. Попросите кого-либо из товарищей попозировать. А остальное у вас идет хорошо.

Коншин действительно был благодарен Анатолию Сергеевичу, тот взял его, можно сказать, с улицы, без всяких рекомендаций, и вот уже полгода Коншин имеет заработок. Может быть, подумал он, надо пригласить Анатолия Сергеевича посидеть в ресторане, и он заикнулся об этом.

— Нет, двадцать пятого я не смогу, но на будущее — не возражаю, тем более нам и верно надо поговорить в свободной, так сказать, обстановке, — улыбнулся Анатолий Сергеевич.

Из редакции Коншин вышел сияющий. И получка будет к Новому году, и обещание Анатолия Сергеевича насчет постоянной работы — все это радовало. Уж больно унизительны эти хождения по издательствам с просьбами, нет ли какой работенки, равнодушное рассматривание работ, и по тому, как их возвращали, и по тому, как цедили обычное — «позвоните через месяцок», было ясно, впечатления его плакаты не произвели, и вряд ли стоит звонить или заглядывать сюда еще раз.

У пивного бара на Пушкинской увидел Коншин группку студентов литинститута и среди них одного, с которым познакомил его когда-то Костя Саничев, бывший одноклассник, ныне учившийся в Литературном.

Саничева он очень давно не видал и подошел к ребятам спросить о нем. Они потупились. А тот, с кем он был знаком, отвел его в сторонку и шепнул, что Константина месяц тому «взяли» и что не надо о нем спрашивать. Шепнул и быстро вслед за своими шмыгнул в дверь бара. Коншин не успел даже спросить — за что? Он стоял ошеломленный, будто взвизгнула рядом пуля и шмякнулась сзади в кого-то. Бывало на войне так. И обернуться боязно — кого же шлепнуло, не друга ли? Саничев не был близким товарищем, но разве в том дело? «Взяли» же инвалида войны, безногого, сверстника. Вот что подействовало и в сознание не укладывалось. Слетело мигом радостное настроение, побрел медленно к дому, прихрамывая больше обычного, так как стрельнуло болью в раненую ногу.

Около сберкассы на Божедомке тянулась огромная очередь. Старые деньги меняли до двадцать второго декабря, а сегодня двадцатое, и очередь бурлила. Стояли-то, конечно, те, кому было что менять, из-за нескольких сотен или даже тысячи стоять с ночи до вечера резона нет. Стало быть, большие деньги меняли, а откуда они? — подумал опять Коншин.

И вдруг он заметил Лилю из его дома. Она отвернулась и скрылась за спиной какого-то мужчины, но, идя дальше, увидел он и ее отца, и мать, и даже младшую сестренку. Выходит, всей семейкой стоят. Коншин не знал, где работал во время войны ее отец, но вот нахапал деньжищ, а казался вроде порядочным человеком. Коншин сплюнул и выругался про себя. Вот кого сажать надо, а не… И вернулся мыслями к Косте Саничеву.

На другой день, встретившись в институте со своим нынешним другом — Володькой, с которым познакомились в сорок пятом, Коншин рассказал ему об обещании своего шефа из редакции по поводу постоянной работы. Володька поздравил, но выразил опасения, не засушит ли себя Коншин плакатом.

— Мне говорили об этом, но что делать? — пожал плечами Коншин. — Работать-то надо. Да и надоело военное донашивать. Давно хочу Наталью куда-нибудь пригласить, но куда в таком виде с приличной девицей?