Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 49

— Дурочки вы, конечно. Не девчоночье дело война.

— Война что? Хорошо, вам в плену не довелось, плетей не пробовали.

— Я в плену не выжил бы. Я терпеть не умею. Не выдержал бы, влепил бы кому и в расход пустили.

— Мы тоже так думали, не допустим издевательств над собой, ан нет, терпели, жизни свои ради Родины берегли. Думали, выйдем, сторицей фашистам отплатим, ну и очень на побег все надеялись… И убегали все-таки. Моя подруга из ржевского лагеря убегла, я из Вяземского. Правда, поймали. Потом из эшелона удалось, чехи помогли. Из девушек только я да фельдшерица из конницы Белова. Плутали, плутали, все партизан надеялись найти, да не нашли. К нашим все же добрались. Рады были, словами не сказать, да недолго радовались…

— Проверка?

— Что проверка… Мы обратно в разведку просились, а нам — забудьте и думать про это, какие вы сейчас разведчицы, после плена-то немецкого. Может, немцы вас завербовали?.. И что ответишь? Ревела я, ревела, а что толку…

Опять задребезжал телефон в коридоре, Коншин вышел. Звонил Володька, звонил без особого дела, поболтать просто. Поговорили о том, о сем, а когда закончил Коншин разговор и подошел к двери, то услышал, что поет Ася какую-то заунывную лагерную песню. Не блатную, а сочиненную, видно, там, в немецких лагерях:

Коншин не стал входить, а выслушал всю песню за дверью. Когда Ася закончила, он вошел. Глаза у нее были стеклянные, даже его прихода не заметила, уставила свой невидящий взгляд куда-то, в прошлое свое лагерное, наверно, в которое погрузила ее эта песня… Только тогда, когда сказал он ей, что уйдет часа на два по делам, а нужно ему было в одну редакцию забежать, она очнулась.

— А не боитесь меня в квартире оставлять?

— А чего бояться? Ты же своя, ржевская…

От этих слов навернулись у Аси слезы на глазах, растрогалась и опять попросила прощенья за давешнее.

Воротившись домой, застал он ее в кухне, стояла у керосинки и помешивала в кастрюле.

— Вот щи сварила, — повернулась она к нему улыбнувшись. — Узнала у соседей, магазин где, капусты кислой купила, картошки, ну и…

— Молодец, Ася… Я, правда, купил кое-что, но горячее-то лучше.

— Звонили вам тут. Никого не было, я и подошла. Женщина какая-то звонила, спросила, кто говорит, не соседка ли? А я растерялась, говорю, нет, знакомая. Она тут же трубку и повесила.

Редко звонила ему Наташа и вот на тебе, нарвалась на «знакомую». И что ей теперь говорить? Но он скрыл недовольство и даже попытался улыбнуться.

— Ну, давай, хозяйка, обедать.

Щи оказались не ахти какие вкусные, но Коншин давно не хлебал горячего, уминал за милую душу и похваливал Асю.

— Я и в комнате прибралась, пыль везде стерла, пол помыла.

— Вижу, спасибо… Ну, день-то у нас прошел. Завтра пойдешь?

— Вроде смелости еще не набралась. Может, вместе сходим?

— Хорошо, — согласился он. — Слушай, Ася, — возникла у него идея, — а может, напишем мы туда бумагу и по почте пошлем? Как?

— И то верно, — обрадовалась она. — Уж больно идти неохота.

— Надо все подробно: сколько раз на задания ходила, куда, какие сведения приносила, фамилии командиров… Помнишь?

— Помню, но не всех. А потом они же не под своими фамилиями-то были.

— И эти ненастоящие должны быть зафиксированы.

Так они и сделали. Написали, Коншин на машинке перепечатал, а вечером проводил Асю на Октябрьский вокзал, посадил в бесплацкартный, набитый людьми вагон.

— Ты напиши, как ответ оттуда получишь, — сказал на прощанье.

— Конечно. Я вообще, если можно, писать вам буду. Отпишу про все свои мытарства. Ну и спасибо за приют, за хлеб-соль… Вы здесь в Москве хорошо все же живете, не то что мы в деревне, хотя и там жить можно, с военным временем не сравнить…

С Каланчевской площади шел Коншин пешком. Падал небольшой снежок, быстро таявший на тротуарах. Ему было приятно, что сделал доброе дело, приютил девчонку, что память о Ржеве не ушла. Правда, не очень-то он проникся Асиной судьбой, плен есть плен… И нескладно получилось с Наташиным звонком, надо же было ей попасть на Асю…

Зимнюю сессию в Тимирязевке Игорь сдал, как всегда, блестяще, здорово устал и очень соскучился по Нине — не видал почти месяц. Это было трудно — отказаться от встреч, но дело должно быть превыше всего, даже любви, и он гордился, что способен жертвовать личным во имя главного.

Сейчас он шел по Каляевской, к Нининому дому. Она должна выйти к нему, и они пройдутся по вечерним московским улицам, а может, сходят в кино или посидят часок в кафе-мороженом. Увы, пока они, как школьники, побыть наедине могут только на улице.

Еще издали он увидел, что Нина стоит у подъезда своего дома, но не одна. Ошивается около какой-то военный. Игорь замедлил шаг, нахмурился. Всегда вокруг нее увиваются ребята. Что в госпитале было не пробиться к ней, постоянно вокруг ранбольные, что сейчас, не успеет на улицу выйти, как кто-нибудь к ней прилипнет. Он остановился и достал из кармана папиросы. Закурив, поднял голову — Нина бежала к нему. Он вздохнул с облегчением.

— Привет. Это из нашего дома мальчик, — еще на ходу кинула она, предупреждая уже готовый вырваться у Игоря вопрос. — Смешной, верно? Моложе меня на три года, а усы отрастил, — она рассмеялась, взяв его под руку. — Ты, конечно, со щитом?

— Да. Сдал все на одни пятерки.

— Молодец. Есть же такие люди. А я плохо в школе училась. Мне все время гулять хотелось. Знаешь, во мне, наверно, цыганская кровь есть, мне весной всегда куда-то уезжать хочется… А может, монгольская? Они ведь тоже кочевники…

Игорь с улыбкой слушал ее щебетанье, ему было хорошо. Нина весела и, видно, тоже радовалась встрече — вот и вознаграждение за недолгую, но все же разлуку.

— Ты и в школе был отличником? — вдруг спросила она.

— И в школе и в училище.

— Это что, честолюбие?

— Совсем нет. Мне с детства внушили, что учеба это моя общественная обязанность, даже гражданский долг.

— Неужто и верно, ты такой сознательный? — удивилась она. — Хотя в пионерах я тоже была активная, а в комсомол не пошла — терпеть не могла собраний. Понимаешь, президиум, выступления по бумажке или зазубренные, официальщина и такая тоска, что мухи мрут на лету. А тебе не бывало скучно?

— У нас в школе всегда были интересные собрания.

— Вот уж не поверю!

Они перешли Садовое кольцо и направились по Малой Дмитровке, тихой и уютной улочке, к центру. Игорь сжимал теплую Нинину руку. Ему было приятно, но и немного тревожно, что почти каждый встречный мужчина поглядывает на Нину, а кто и оборачивается, провожая глазами, а ведь совсем она не красавица, но чем-то действует. Может, кажущейся доступностью? У нее и в госпитале обожателей хватало. Возможно, это вначале и вызвало у него интерес к ней. Но это вначале. Через неделю он был «втрескан» по-настоящему и отнекивался под всякими предлогами от встреч со школьными подружками, которые навещали его в госпитале.

— Игорь, а почему так рано умер твой отец? — неожиданно спросила она и серьезно.

— Что это тебя заинтересовало? — вздрогнул он.

— Так… — уже своим обычным беззаботным тоном сказала она.

— Я точно не знаю. Он был тяжело ранен на гражданской…

Игорь почему-то не сказал ей правды, он и сам узнал лишь недавно. Проговорилась мамина подруга, и он пристал к матери с расспросами. И вот пришлось ей рассказать. Бывший балтийский матрос, член партии с семнадцатого года, активный участник революции и гражданской войны, в двадцатых годах директор-выдвиженец большого московского завода, неожиданно в двадцать пятом году покончил жизнь самоубийством, без всяких видимых причин. На заводе шло все хорошо, переходящие знамена, но старый матросский наган сделал последний выстрел. Игорь был потрясен, ведь что ни говори, самоубийство — малодушие, и как его, именно его отец мог допустить такое? Мать не очень-то связно говорила, что отец не принял нэп, что ему казалось — революция кончена и тому подобное, но это не могло примирить Игоря с нелепой и бесславной гибелью отца. Он старался не думать об этом, а когда появлялись мысли об отце, напряжением воли отбрасывал их от себя. Но почему Нина спросила? Может, откуда-то случайно узнала об этом? Он внимательно поглядел на нее и повторил: