Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 54

— Наверно, мне надо развестись с Галей…

Наташа удивленно посмотрела — он никогда не говорил о ней.

— Она уехала на три года и вряд ли что-нибудь у нас продолжится.

— Наверно, не просто так она уехала. И так надолго, — Наташа сказала это таким тоном, словно и тут виноват был он.

— Она изменяла мне на фронте.

— Мне кажется, выдумали вы все.

— Есть доказательства — письма друзей. Фронтовых, — нажал он на последнее слово.

— Разве это доказательства? Вам захотелось или было нужно в них поверить. Вот вы и поверили.

— Зачем? Думаете, я легко поверил? Нет. Если бы хоть одно письмо она написала в госпиталь, а то полгода молчала. Чем я мог это объяснить?

— Не знаю, — безразлично ответила Наташа, а потом вдруг набросилась на него: — Чего вы так расхвастались о своих успехах? Тем более при Михаиле Михайловиче.

— Он спросил… я рассказал, — недоуменно пробормотал он.

— Нет, вы хвастались. Вот, дескать, как у меня все здорово. Стыдно это.

— Не понимаю, Наташа. Вы всегда все перевернете по-своему.

— Разве тетя Тоня ничего вам не говорила про Михаила Михайловича?

— Ничего… особого. А что?

— Да так… — ушла она от ответа.

Какое-то время шли они молча. Коншин думал, что действительно тогда в госпитале он почему-то довольно легко поверил письмам Леньки о Гале… Но нет, начал вспоминать он, совсем не легко, хватало всяких переживаний, и сказал:

— Вы всегда думаете обо мне хуже, чем я есть.

— Вы сами толкаете на это. Вот и сегодня, с этим хвастовством и насчет работы, и насчет этой разведчицы. И все об одном — какой вы хороший.

Коншин не нашел, что ответить. Что-то в словах Наташи, наверно, было правдой: она думала о нем хуже, чем он есть, а он старался изо всех сил показать, что не такой уж он плохой. Видимо, это было заметно. Он закурил, и лишь на Арбатской площади, около метро, промямлил, что, конечно, ему хочется перед ней быть хорошим. Потом он предложил не ехать на метро, а пройтись по бульварам, а там сесть где-нибудь на «аннушку», доехать до Покровских, а оттуда прогуляться пешком до Басманной. Наташа отказалась, сказав, что уже поздний час, а завтра ей на работу.

В парадном долго тянул прощанье, не решаясь поцеловать ее, но когда попытался, она отстранилась от него, досадливо поморщилась, сказав:

— Ничего-то вы не поняли, — и нажала кнопку лифта.

Володька сидел на заседании научного студенческого кружка, куда пригласил его Сергей, и ничего, разумеется, не понимал в научных докладах студентов-медиков, но была интересна сама обстановка — волнение студентов, горячие споры после каждого доклада, ну и сам Сергей, прекрасно, четко выступивший. Его доклад обсуждался не только студентами, какие-то шибко умные и хорошие слова говорили профессора и научные сотрудники. Сергей был спокоен внешне, сосредоточен, собран и уверенно отвечал на все вопросы. Настолько уверенно, что Володька подумал, не было ли это заранее отрепетировано.

Из мединститута вышли гурьбой, но помаленьку товарищи Сергея разбрелись кто куда, и они остались одни.

— Ну как тебе? — спросил Сергей.

— Блеск. Поздравляю.

— Спасибо… В общем-то это первая победа, выражаясь высоким штилем. Видишь, наверстываю упущенное. Сейчас уже ясно, оставят в аспирантуре.

— Ну а вообще, как живешь? — они давно не виделись.

— Крутимся. Люба работает, дочка подрастает, с переводами у меня не очень получилось, но все же иногда кое-что подрабатываю. И — это самое главное — жду отца… Не видал его с тридцать восьмого. Ты знаешь же, рассказывал я тебе, как это было страшно и тяжело, — голос Сергея дрогнул.

— Да, помню, — кивнул Володька сочувственно.

— Очень жду, хотя знаю, будет много сложностей, — Сергей задумался. — Отец для меня всегда очень много значил. И какой он вернется — не знаю. Не хочу, чтоб оказался сломленным, жалким. Тогда просто не выдержу. В письмах он стал как-то многословно и чуть ли не подобострастно благодарить меня за посылки. Мне это больно. Зачем благодарить, я же его сын, это естественно… — он помолчал недолго. — Ладно, хватит об этом. Конечно, надо бы сегодняшнее событие отметить, но, увы… финансы поют романсы. У тебя тоже?

— Да, — улыбнулся Володька.

— Перед приездом отца нам с тобой надо провернуть одну операцию. Поможешь?

— О чем речь, — не задумываясь, ответил Володька, даже не спросив, в чем будет заключаться его помощь.

Сергей хлопнул его по плечу:

— Не забыл, значит, принципы великой мужской дружбы?

— Если друг принес тебе труп и попросил помочь его спрятать, помоги, не спрашивая ничего, — рассмеялся Володька.

— А что? Величественно, хоть и мальчишество, — засмеялся и Сергей.

— Да, юность… — задумчиво протянул Володька. — А интересно было. Помнишь, бродили ночами, рассуждали о смысле жизни?

— Было такое, — вздохнул Сергей. — А потом война, и уже не до смысла жизни, выжить бы…

— И победить.

— Да, и победить, конечно, — поспешно согласился Сергей. — Ну в чем сейчас смысл, по-твоему?

— Не знаю… Разобраться бы в том, что происходит.

— А ты не разобрался? — усмехнулся Сергей.

— Нет… А ты?

— Жизнь после войн всегда очень сложная, — ушел от ответа Сергей.

— Ты не ответил.

— Знаешь, Володька, мне как-то не до раздумий. Институт, приезд отца, в общем, целый вагон всяческих дел. И совсем не до философий. Это прекрасно было на заре туманной юности, а сейчас… — он махнул рукой и добавил: — Наверно, лучше не углубляться. Сложно все, сложно…

Володька понял, что Сергею просто не хочется распространяться на эту тему, и он заговорил о другом…

Петр Бушуев, проходя по бывшей Божедомке, а теперь улице Дурова, поравнялся с павильоном «Вина — воды», находившимся напротив старой пожарной каланчи, и, посмотрев сквозь стекла витрины, увидел давнишнего знакомого — дядю Гришу, усатого пожилого грузина, содержавшего при нэпе частную бакалейную лавочку тут же, на Божедомке, а после торговавшего уже в государственном магазинчике. Петру вспомнилось, как посылала его мать за покупками, и, улыбнувшись детским воспоминаниям, он шагнул в павильон.

— Никак Петя? — узнал его дядя Гриша. — Проходи, дорогой, гостем будешь… Бог ты мой, в каких чинах-то ты! Большим человеком стал.

— Здравствуйте, дядя Гриша. Смотрю, вы все на боевом посту. И в наших краях. Не изменяете нашему району.

— Куда мне отсюда? Я тут всех знаю, меня все знают. Четверть века, не шутка! Ну что, дорогой, коньячку налить?

— Да уж придется за встречу.

— Одну минутку, дорогой. Я и сам в честь тебя капельку выпью, — плеснул дядя Гриша и себе чуток. — Будь здоров.

В павильоне не так уж много народу, но помещение маленькое, дай бог десять — двенадцать метров, а потому тесно. У стены стояли посетители постоянные, знакомые друг с другом, вели неспешные разговоры, а кто забегом, те быстро, пропустят сто граммов и на выход. Петр скользнул взглядом по постоянным, нет ли кого из прежних дружков, но знакомых не было, только заметил, что один из инвалидов на него, Петра, пристально смотрит, будто припоминает что-то. Но Петр его не знал и отвернулся равнодушно, продолжив разговор с дядей Гришей. Тот, конечно, расспрашивал о войне. Поговорив еще немного, Петр простился и пошел к выходу, но инвалид заступил ему дорогу:

— Извините, товарищ подполковник, но личность мне ваша очень знакомая. Не служил ли я у вас в батальоне в сорок втором? Вы, кажись, капитаном тогда были, — и сказал номер бригады. — Под деревней Усово мы стояли.

— Да, верно. Я первым батальоном командовал. А кем вы служили?

— Рядовым, конечно, товарищ подполковник. Я вас почему запомнил. После первого боя меня с донесением до вашего блиндажа послали, так вы мне полкружечки водочки поднесли. Галкин моя фамилия. Вы-то, конечно, меня упомнить не могли, но я вас на всю жизнюгу запомнил. Сами понимаете, в бою-то страху-ужасу натерпелся, а вы мне — водочки… Отошел я опосля ее малость, полегчало. Ну и закусить дали — кусок конины вареной и черняхи. Сами понимаете, что это для солдата значит, да еще после мясорубки той.