Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 55

— Какой мясорубки? — нахмурился Петр.

— Ну я это… насчет первого боя, товарищ подполковник. Не вышло же у нас тогда ничего…

— Да… захлебнулось наступление, — после некоторого молчания угрюмо подтвердил Петр.

— Вот именно, захлебнулось, — будто обрадовался инвалид этому определению. — Правильно вы сказали… Вот надо же, встренулись. Это же отметить надо, товарищ подполковник. Я, правда, не при деньгах сейчас, но обязательно при следующей встрече угостить вас должон, отблагодарить.

— Ладно, перетерпим это дело, — снисходительно улыбнулся Петр. — А сейчас дядя Гриша нальет тебе…

— Сколько, Петя? — приготовился дядя Гриша.

— Полтораста, наверно, ну и закусить придумайте, — Петр вернулся к стойке расплатиться.

Бывший солдат Галкин хлопнул стакан, поблагодарил и увязался за Бушуевым, засеменил рядом.

— Вы, выходит, в наших краях живете? Разрешите тогда проводить вас до дому?

— Провожай, ежели делов нет, — разрешил Петр, которому приятно было, что запомнил человек сделанное им и забытое начисто «благодеяние», как он с усмешкой назвал это про себя.

А Галкин по дороге стал рассказывать, как уважали комбата ребята, потому как справедливый был командир, хоть и строгий, как любовались и гордились им — хоть и не до того было, — когда шагал он поперед батальона, рубя шаг, словно на строевой, под пулями и минами в последнем их наступлении, что об этом Галкин всю войну друзьям-товарищам рассказывал и что не было больше у него такого командира.

Петр слушал не без удовольствия. Ведь льстить сейчас солдату Галкину никакого резона нет, говорит, видать, искренно, ну а раз так, почему бы и не послушать, что о тебе солдаты думали.

Так до дома и проводил солдат Галкин своего бывшего комбата. Распрощались за руки, чему солдат был несказанно рад, чуть ли не прослезился, но тут не без ста пятидесяти, подумал Петр усмехнувшись.

Как пришел, рассказал Насте об этом Галкине, развлечь хотел, да и самому отойти от тягостных мыслей: боялся он госпиталя, боялся операции, вдруг найдут у него всякие болезни, ведь и простреленное легкое побаливало. На войне штопали быстро, да и самому хотелось обратно в строй, а сейчас вот все и сказывается. Настя рассказ Петра об однополчанине выслушала серьезно, не посмеялась забавной встрече, а спросила обеспокоенно:

— Слушай, Петр, может, ты все-таки служил с этим художником? Раз солдата не запомнил, так и его мог запамятовать.

— Какого художника? А, того, что за нами шел… Не, Настя, незнаком он мне. Совсем незнаком, — повторил, но без прежней уверенности — будто шевельнулось что-то в глубине памяти.

— Этот художник в сорок втором в плен попал. Может, это тебе напомнит что?

— В плен?.. Нет, — покачал головой Петр. — У меня в батальоне такого не было. Да чего тебе он дался? Псих какой-то. Сама говорила, с галлюцинациями к вам приперся. Давай-ка лучше о Женьке поговорим. Избаловалась она вроде, ветер в голове гуляет.

— Избаловаться ей не с чего. Сам знаешь, как живем. Ну а ветер… — задумалась она. — Не знаю, ветер ли или что иное, но вижу, другая она, Петр, другая, чем мы. Ну и возраст…

— Когда Ванька Дубинин с побывки вернется, я в госпитале еще, наверно, буду, так ты ей с ним гулять не давай. А то начнет водить по всяким кафе-мороженым, он это любит, пыль-то в глаза пускать. А ей не к чему баловаться.

— Я тоже об этом думала… Она на Ивана-то твоего как-то странно поглядывала, будто задумала что.

— Это ты брось, чего ей задумывать, — Петр вытащил серебряный трофейный портсигар, достал папироску, закурил. — Отец-то сдал, Настя…

— А что делать? На пенсию же не пойдешь, на сто пятьдесят рублей.

Буду подкидывать вам деньжат, теперь они настоящие стали.

— Теперь-то, конечно, легче, — вздохнула Настя.

Тут перебила их разговор Женька, вбежала в комнату, разрумяненная с морозца, оживленная, как всегда.

— Есть, умираю! — и, не снимая шубенки, бросилась к буфету, за хлебцем.

Отломила горбушку черного, с аппетитом начала жевать, раздеваясь на ходу — шапку в одну сторону, варежки в другую, только шубу хоть по-человечески на вешалку повесила. Оглядела родичей и фыркнула:

— Чего это пригорюнились? Серьезные разговоры вели? Вы уж кончайте, у меня настроение хорошее, а вы тоску нагоните.

— Как занимаешься, скажи? — пробасил Петр.

— Ну вот, так и знала… Занимаюсь помаленьку, как все, так и я. Только ни к чему все это.

— Как это ни к чему? Ты что? — сдвинул брови Петр.

— А так… Ну, окончу я это медучилище, ну и какая моя зарплата будет?

— Опять ты о деньгах! — в сердцах воскликнула сестра.

— Опять… В магазинах-то бесплатно ничего не дают.

— Вот что я тебе скажу — драть тебя было некому, — тяжело поднялся со стула Петр и оправил ремень на гимнастерке. — Да, драть. Ты что, не понимаешь, какую войну страна выдюжила, сколько народу потеряла, а тебе, видите ли, зарплата мала. Еще училище не закончила, а о деньгах думаешь.

— Не только о деньгах, — возразила Женька, — я и о жизни думаю. Одна она у меня, а как проживу? Вот так, как жили и живем? Не улыбается.

— Ты улыбок от жизни не жди, свою жизнь строить надо, — покачал головой Петр. — А как ты ее строить собираешься?

— Вот этого-то и не знаю, — развела Женька руками. — И спросить не у кого.

— Спрашивать нечего, ты просто погляди вокруг — на отца, на братьев, на сестру. Честно все живут, отдают себя родине без остатка, о будущем думают, о стране, а ты?..

— А я без остатка — не хочу. Я в войну ничего не видела, обноски Настины носила, голодовала, ну а сейчас войны нету, значит…

— Значит, вынь да положь тебе распрекрасную жизнь? — перебил ее Петр. — Нет, дорогуша, за хорошую жизнь поработать надобно, без работы она к тебе, распрекрасная-то, не заявится.

— До чего скушное говоришь… Мне Настя все уши такими моралями прожужжала.

— Это на нее Лидка действует, — заметила Настя.

— Что еще за Лидка? Гнать ее в шею!

— Тебе только приказывать. Гнать, тащить да не пущать. Лидка мне не пример, с ней мне не по дороге. Не беспокойтесь.

— Слава богу, хоть это поняла, — обрадовалась Настя.

— А что эта Лидка из себя представляет? Какую такую дорожку она нашла? — допытывался Петр.

— Дворничихи нашей дочь. Да ну ее, и говорить неохота. Компании, вечеринки и все с мужиками старше себя вдвое, — объяснила она.

— Кабы только это, — заявила Женька усмехнувшись и не став, конечно, распространяться, что подружка ее не только гуляет, но обчищает пьяненьких мужиков.

— И на порог эту сучку не пускать! — прогремел Петр, резанув воздух ладонью. — Увижу — выгоню.

Прогремел, а сам задумался, поглядывая на сестренку, на самую маленькую, к которой всегда нежность испытывал. Замуж бы ее поскорей, пока не накуролесила бедовая. Кабы служил в России, да поближе к Москве, подобрал бы ей из своих молодых взводных ли, ротных хорошего парня, ну и устроил бы девке судьбу… Надо будет в госпитале приглядеться и, ежели кто понравится, познакомиться, в дом привести, показать сестренку, подумал он. А работа ей в любой части найдется, ведь диплом фельдшера получит, могут и звание присвоить. Хоть служба армейская и беспокойная, сегодня здесь, завтра там, но муж военнослужащий покрепче будет, нежели какой-нибудь там штафирка, ему не до гуляний, не до выпивок, ему службу надо служить, от звания к званию продвигаться… Потом его мысли перекинулись на Настю и он спросил ее:

— С Иваном-то был у тебя разговор?

— Какой разговор тебя интересует?

— Какой, какой? Знаю же, в сорок пятом в любви он тебе объяснялся.

— Так то в сорок пятом, — усмехнулась она.

— Он и сейчас к ней подъезжал, — выскочила Женька. — Слыхала ненароком.

— Пустое это все, Петр. И не будем больше.

— Почему? Иван мне жизнью обязанный, спас я его от штрафного. Ежели захочу, он все для меня сделает, в лепеху расшибется.

— Во, Петр, ты и прикажи ему на Насте жениться, а то засохнет она в старых девах, — рассмеялась Женька.