Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 81

— Не до них мне, — махнул Коншин рукой.

На выставке Коншин не был с довоенных лет, забыл уже все павильоны и сейчас с интересом разглядывал этот почти сказочный разностильный городок. День стоял солнечный, по-настоящему весенний. От павильонов пахло свежей краской, около них крутился народ. Марк шел с рассеянным видом и молчал, а Коншину хотелось высказаться по поводу того разговора в мастерской Марка, но он не знал, с чего начать, и надеялся, что Марк сам скажет что-то.

— Знаешь, Марк, — начал он наконец, — я не всегда был на твоей стороне тогда.

— Да ну? — повернулся Марк.

— Аргументы твоего приятеля и Валерии показались мне убедительными. Я бы на твоем месте махнул бы большое полотно, выставился и утер всем нос. Ты же можешь…

— Что еще скажешь? — хмыкнул Марк.

— Больше ничего.

— Слава богу… Неужто ты не понял, что они как раз и хотят этого… моего поражения?

— Поражения? — удивился Коншин.

— Да… Но все это ерунда. Дело сейчас в другом — от меня уходит куда-то то, что питало мою работу, — уже серьезно сказал Марк и задумался.

Однажды Настя, возвращаясь с работы, встретила солдата Галкина. Он был под хмельком. Весело, малость заплетающимся языком поздоровался с ней, справился о здоровье Петра Севастьяновича и пошел вместе с Настей — то ли по дороге ему было, то ли поболтать захотелось. Насте было это на руку, завела разговор о времени, когда вместе служили солдат Галкин и Петр. Тот вроде даже обрадовался и начал сбивчиво, перебегая с одного на другое, рассказывать о своем житье-бытье в ту тяжкую весну сорок второго — и как наступали безудачно, и как голодуха навалилась из-за распутицы, и как залило водой всю передовую, и как силенок не было убирать и хоронить убитых, ну еще всякое, что на память приходило.

— Ну а что же больше всего запомнилось? — спросила Настя.

Солдат почесал за ухом, сдвинул свою армейскую ушанку набок и спросил сам:

— А Петр Севастьянович ничего вам не сказывал?

— Нет, ничего.

— Тогда я тоже говорить не буду, — решил бывший солдат.

— Почему же?

— А так… Незачем, раз сам Петр Севастьянович об этом не говорил.

— Что же это, тайна какая-то? — улыбнулась Настя.

— Тайна не тайна, но пусть уж сам подполковник вам расскажет.

— Ну раз об этом не хотите, так скажите, а как к нему солдаты относились?

— Что солдаты? Они ведь разные. Многие без понятиев. А потом же Петр Севастьянович был для нас большое начальство, командир батальона отдельного, это вроде командира полка. Не каждый солдатик-то и видел его. Нашему брату кто самый близкий? Отделенный, затем взводный, ну и комроты, конечно, а комбат… — Галкин призадумался, несколько шагов прошел молча, потом папироску «Прибой» закурил и после нескольких затяжек добавил: — Страшно мы наступали… Страшно. Силенок уже не было, а все давай и давай… Ну и некоторые ворчали: выслуживается наш комбат, орден хочет заработать на нашей… ну, понимаете ли, кровушке. Несознательные, конечно, такое брякали.

— Ну а вы как думали? — тихо спросила Настя.

— Я-то? Я понимал, на него, на комбата-то, тоже высшее начальство давит, приказы отдает… Он тоже человек не вольный.

— А он говорил, любили его солдаты, — задумчиво произнесла она.

— Может, и любили, — замялся Галкин. — Я, к примеру, очень ему благодарен за стопочку и хлебушек. До сих пор помню… А вообще, какая на войне любовь? С нашим братом порой без палки не обойтись, страх страхом надо было выбивать. Иной раз сил нету себя превозмочь, так тут и матерок, и окрик крепкий ох как помочь может. Ведь на пули-то идти очень и очень неохота… Это сейчас, когда времечко прошло, кажется, вроде бы и здорово на войне было. А тогда… — махнул рукой бывший солдат, вздохнул глубоко.

И поняла Настя — хотя и раньше представляла, — что для солдата Ивана война была — одно, а для брата ее — совсем другое, хотя и не отсиживался он в блиндажах, как говорил, и ранен был не один раз, но все равно — другое… И, придя домой, за обедом сказала она Петру:

— Тут я твоего солдатика встретила. Спросила, что самое памятное было в то время, когда вместе служили, так не ответил почему-то. Сказал, чтоб тебя спросила. Так вот и спрашиваю.

— А чего это тебе вдруг понадобилось? — сдвинул брови Петр.

— Так…

— Для меня весь сорок второй памятный. Тяжелый год был.

— Так что же было, о чем он говорить не захотел?

— Откуда я знаю, о чем он тебе не сказал? — хмуро усмехнулся Петр. — И зачем тебе все это?

— Вот зачем. Чем больше я, Петр, думаю, тем становится мне ясней, служил у тебя тот художник, который нам повстречался.

— Ну и что? Может, и служил.

— Так виноват ты в чем-то перед ним. Вот что я поняла, — выдохнула Настя наболевшее.

— Не придумывай. А если он ко мне претензии какие имеет, пусть придет, разберемся, — повысил голос Петр на последнем слове.

— Он-то не придет, а может, тебе к нему зайти? Поговорили бы…

— Еще чего выдумала! Не о чем мне с ним говорить. И хватит об этом. Не серди, сестра. У меня без него забот хватает.

На этом разговор окончился. Откинулся Петр от стола, закурил «беломорину», и осталась опять Настя ни с чем, не узнала того, чего хотела, только тревожней стало и беспокойней… И через несколько дней, преодолев стеснительность, побежала она в обеденный перерыв к Марку в мастерскую, но не застала и тогда зашла к нему вечером на квартиру.

Марк встретил ее с некоторым удивлением, но радушно. Помог снять пальтецо, проводил в комнату, все такую же захламленную. У Насти непроизвольно вырвалось, когда вошла и огляделась:

— У вас все так же… Прибраться бы надо…

— Это мы переживем, миледи, — улыбнулся он. — Присаживайтесь. Я уж чувствую, о чем речь у нас пойдет. О братце вашем любезном?

— Да, — прямо сказала Настя и рассказала о встрече с солдатом Галкиным, с которым дружбу Петр завел, и о разговоре с ним.

Марк выслушал внимательно, не перебивая, потом протянул:

— Что для солдата Галкина памятно, то вашему братцу забыть, наверное, хочется. А может, и забыл. Крови-то много, а славы никакой.

— Что ж, выходит, Петр плохим командиром был? — напряженно спросила она.

— Наверно, не очень… Но честолюбив был не в меру. Я вообще честолюбцев не любил, а после знакомства с его благородием…

— Опять вы так! — перебила она.

— …ненавидеть стал, — продолжал Марк, не обратив на Настины слова внимания.

— Так, может, и не так виноват Петр, как вам кажется? Может, переговорить вам стоит, прояснить все?

— А что? — усмехнулся Марк. — Я что-то вроде добреньким начинаю становиться. Можно и встретиться.

— Правда? — обрадовалась она. — Хорошо-то как!

— Уж не знаю, хорошо ли получится, — пожал он плечами.

— Должно хорошо. Петр ведь честный, он плохого сознательно сделать не может. Уверена, выясните вы все, — лицо ее посветлело, ушла напряженность.

Марку вдруг стало как-то приятно, что своим согласием вызвал он радость. Он смотрел на Настю с улыбкой и неожиданно для себя понял, что вспоминал ее часто, и не только в связи с картиной, а просто так. Перестав улыбаться, он спросил нарочито небрежно:

— А как, Настя, вы вообще ко мне относитесь?

Настя вздрогнула от неожиданности, потупилась, а потом подняла голову и, глядя прямо в лицо Марка, сказала:

— Не знаю… Жалею вас, наверно.

— Что-то подобное я слыхал вроде от вас или нет?

— Не помню. Может, и говорила.

— А чего меня жалеть?

— Тяжело вы живете, по-моему.

— А легко только дураки живут, — засмеялся он. — Человек и должен тяжело жить.

— А для чего тогда коммунизм строим? — улыбнулась Настя. — О котором мой отец все твердит?

— А он твердит? — улыбнулся и Марк. — Я, Настя, о внутренней жизни говорю. Она не должна быть легкой и бездумной. Поняли меня?

— А в евангелии говорится: будьте как дети.

— Как это вы здорово — от коммунизма к евангелию! — опять засмеялся Марк. — Неужто почитывали?