Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 82

— А вы?

— Я художник, мне многое надо знать. Читал. А вам к чему?

— У меня знакомая есть, мать одноклассника моего… Погиб он в войну, а мы сдружились, хожу к ней часто, навещаю. Одинокая она… Библиотека у ней хорошая. Я ж десятилетку окончила и… война. В госпиталь пошла работать… Кстати, — Верой Глебовной ее зовут, — когда я ей о вас рассказала, о картинах ваших, знаете, что сказала?

— Что же?

— Что Ромен Роллан в своей книге о Бетховене такие его слова приводил, что доброта главней всего в человеке… Я не точно, конечно, но смысл вроде такой.

— Занятно, — хмыкнул он.

— Вера Глебовна, кстати, сказала, чтоб я вам при случае это передала.

— Вот даже как? Что ж, поблагодарите ее.

— Она добрый человек, хороший… Многое я от нее узнала и поняла.

— И евангелие от нее?

— Да. Как сын погиб, стала верующей… Только не смейтесь, — поспешно добавила она.

— Зачем же смеяться? Я уже говорил вам, чужие убеждения уважаю, ежели они не бред собачий, — серьезно сказал Марк. — Ну а вас не заразила она своей религиозностью?

— Не знаю… Наверное, нет. У нас-то в семье один бог. Но задумываться заставила.

— Это хорошо, человек думать должен. А насчет вашего «домашнего» бога — не задумывались? — чуть усмехнулся он.

— Задумывалась, — тихо ответила Настя.

— Ну и что?

— Тоже… не знаю, — и глянула на Марка, будто ожидая от него чего-то.

— От меня ответа ждете? — догадался он.

— Да нет… Боюсь, вы такое ответите, после чего и жить не захочется. По-моему, не верите вы ни во что.

— Я в себя верю, Настя. В себя. Знаете, почему людям нужно в кого-то верить? Да потому, что мало в себя верят.

— А что я сама такое, чтоб верить?

— Вот, вот, это самое, червяками себя представляем, потому и нужны нам боги и небесные и земные.

— С верой-то легче…

— Я ж говорил, только дураки легко живут, — уже раздраженно сказал Марк и поднялся. — Ладно, пойду чайник поставлю, — и вышел на кухню.

Возясь с керосинкой, он подумал, что не нужно наваливать на других то, что он знает, вспомнил, как нелегко и непросто далось и ему самому это знание, как внутренне сопротивлялся, как старался найти и объяснения, и даже оправдания. К вере в себя приходил он мучительным и страшным путем, и через такое отчаяние, какое не дай бог испытать кому-нибудь.

За чаем они больше не говорили об этом.

Ждали к майским праздникам или ко Дню Победы снижения цен на продукты, прислушивались к радио, с надеждой пробегали газетные странички, но пока ничего не сообщали, о снижении пока ни звука. А цены все же высокие, это в сорок седьмом, когда объявили, казалось поначалу, да по сравнению с коммерческими, дешево все стало, но все кусалось: и хлебушко черный в два восемьдесят за килограмм, и пшеничный в четыре рубля, и мясо было дорогим — двадцать восемь рубликов за килограмм, и масло — шестьдесят два. Яйца, правда, дешевые — десять рублей за десяток; чаем тоже можно настоящим побаловаться — восемь рублей пачка в пятьдесят граммов…

Ну, конечно, времени прошло мало после реформы, меньше полугода, может, и рано еще снижение делать, трудно пока стране, но обещали же. Значит, к Октябрьским, наверное, будет — дождемся. Все-таки жизнь уже нормальная пошла. Вот и «Москвичи» по улицам разъезжают личные; о таком даже и не мечтали, чтоб автомобили стали народу продавать. Это надо же, всего три года после окончания войны прошло, а уж кто-то за рулем собственных машин сидит. Разве не чудо?

А то, что дома новые строят, разве не удивительно? Вот на Садово-Триумфальной какие громадины возводят, у Рижского на 1-й Мещанской, да по всей Москве, куда ни погляди, идет стройка, хорошеет столица помаленьку. Вот и ЦУМ после ремонта вновь открыли, и чего там только нет — и патефоны, и аккордеоны, радиоприемники и велосипеды, даже мотоциклы опять в продажу пустили, а они же только перед войной начали продаваться. Ну и на стенах щиты огромные — «Кетовая икра полезна и вкусна. Продается всюду». И верно — всюду.

А о войне все реже и реже поминают. Вот и Сталинские премии тем дали, кто о восстановлении народного хозяйства пишет, о низкопоклонстве перед заграницей или о борьбе с морганизмом-вейсманизмом. А о войне мало стали писать. Может, и правильно это, война-то прошла, дело сделано, Германию победили, сейчас другие задачи стоят. Но малость все же фронтовикам обидно, когда прочтут они где-нибудь, что ушла война в историю. Какая история? Всего три года прошло, еще в госпиталях раненые мучаются, еще у многих раны гноятся, матери еще своих сыновей ждут, жены еще в похоронки не верят, надеются, в каждого военного на улицах всматриваются — не мой ли каким случаем? Нет, рано еще войну списывать. Она-то из тех, кто воевал, не ушла, не уходит, а может, и не уйдет до конца дней.

У Бушуевых Женька отца подковырнула, что вот, дескать, твердил ты все про снижение, а его все нет, а ей туфли позарез нужны, майские праздники скоро, а выйти не в чем.

Петр на Женьку прикрикнул — «не твоего ума дело», до праздников еще две недели — может, и объявят, а Михаилу, который как раз в то время у них был и который тоже поворчал, что дороговато все, тяжелая пока жизнь, целую лекцию о международном положении прочел, в несознательности обвинил, что думает лишь о своем брюхе.

— Не о своем, Петр. Было бы у тебя три рта, так тоже призадумался бы, — буркнул тот в ответ. — Тебе что, один да зарплата, да одежа казенная, а мне — накорми, одень и обуй, а на какие капиталы?

Петр ничего не ответил, полез в карман кителя, достал бумажник, вынул несколько купюр, протянул Михаилу:

— Держи, ребятам прикупишь что.

Михаил поначалу не стал брать, но тут отец вмешался:

— Чего ломаешься? Семья же мы. Дает брат — бери, ничего зазорного нет.

Тогда Михаил взял, но видно было, что поперек души ему это, аж позеленел весь, когда купюры эти в карман пиджака засовывал.

Когда Михаил ушел, старик Бушуев сказал Петру осторожненько, что вообще-то надо брату малость подкидывать, бьется тот, словно рыба об лед. Жизнь-то, конечно, улучшаться будет, через годик-два цены до довоенных дойдут, да и, слыхать, зарплата повышаться будет, но пока еще помощь Михаилу нужна.

— Мне не жалко, батя, но уж больно вредный Мишка мужик и меня не любит.

— Любит не любит, но брат родной… Ты-то, Петя, себе ни в чем не отказываешь, вот и водочка у нас за столом частенько стала. Я понимаю, привык ты в войну, но надо от этого дела отвыкать, кусается сейчас водочка, на шестьдесят целковых цельный день семья прокормиться может, а бутылка, она и есть бутылка.

— Ты что, боишься, что спиться могу? Я не из таких, отец.

— Этого я боюсь не очень, мужик ты сильный, но ведь дела-то у тебя сейчас нет.

— Какое дело?! В отпуску я, — перебил он отца. — А что настроение неважное, так знаешь почему. Если в запас отправят, я без работы не останусь, сам понимаешь. Сейчас не трожь меня, я же не гуляю, а перед обедом стопочку пропустить греха нету.

— Это оно так, — согласился отец.

Настя в разговор не мешалась, но ей тоже эти стопочки перед обедом не нравились. Петр, конечно, человек сильный, волевой, но ведь не только слабенькие ломаются. Бывает, и такие люди большие зелью этому поддаются. Тем более, видела она, переживает Петр, иногда целые дни тучей ходит, ни с кем ни слова, смолит только свои «беломорины» одну за другой.

На работе как узнали, что у нее брат холостой, да еще подполковник, так многие женщины просили познакомить. Она отказывала, а сейчас вот подумала, что, может, надо. Отвлекся бы Петр от своих мыслей, а может, и понравилась бы ему Маша, которую она из всех своих сослуживиц выбрала, потому как тихая, приятная, хозяйственная. Такая женой может быть хорошей, и такую жену Настя бы приняла.

Вот и пришла она как-то с работы вместе с Машей, будто бы книгу какую Маше дать. Познакомила с братом. Петр поначалу поздоровался хмуровато, но потом стал посматривать на подругу сестры вроде бы с интересом и с приятностью, а когда та уходить собралась, сам попросил остаться, отужинать с ними. Маша согласилась, но не сразу, какими-то срочными делами отговаривалась, но Петр настоял — вежливенько и улыбку свою выдал, а на суровом его лице эта улыбка казалась особой какой-то, освещала его, и лицо становилось добрым, а потому и еще более красивым.