Я твоя навеки, ты мой навсегда (СИ) - Ночь Ева - Страница 20

«Пусти козла в огород – ни листика не оставит. Бдун!» – язвит оживший Песси.

«Да ну тебя! – возмущается Опти. – Сиди и молчи, а то сейчас всё испортишь! Илонка и так уже сомневается»

человек, чтобы позволить мне расслабиться и уснуть с блаженной улыбкой на лице!

Бодя взял – и всё испортил!

Глава 11

Богдан

Я, оказывается, забыл, как это – лежать с ней рядом, прижиматься всем телом, гладить её кожу, трогать пылающие щёки, зарываться лицом в волосы и дышать, дышать, дышать, понимая, что надышаться невозможно.

И это абсолютная совместимость, когда она та самая – идеальная, с которой ни гнаться ни догонять не приходится. У нас как-то с Илонкой всё получалось вместе, одновременно, хоть с прелюдиями, хоть без.

Сумасшедшее ощущение: я дома, там, где должен быть. Ничего другого не хочу и не надо. Вот только бы лежать рядом, слушать, как бьётся, успокаиваясь, её сердце.

В этот раз я ни о чём не забыл. В этот раз я намеренно не стал прерываться из какого-то мелочно-скотского понимания: она моя, безраздельно, и я не желаю её ни с кем делить, не хочу, чтобы в её жизни кто-то был, кроме меня. Да и не планировал я ничего вот этого. На выставку Белова презервативы с собой «на всякий случай» не носят по карманам.

«Она наверное, предохраняется, – подумал я уже после всего. Оба раза даже не заикнулась».

А мне нужно что-то делать со всем этим. Я вдруг понял, что ничего у меня не прошло за столько-то лет. Нет, жениться на предательнице Илоне – это уже чересчур, но лучшей девушки для секса мне сейчас точно не найти. А поэтому я, покопавшись в душе, решился пойти на компромисс. Я их терпеть не могу, эти сделки с совестью, но всегда же бывают исключения?

– А знаешь что, Илон? – сказал я и нежно по её щеке ладонью провёл. – Я тебя прощаю. За то, что было в прошлом. Думал, никогда простить не смогу, но вот одиннадцать лет прошло, наверное, нужно быть толерантнее. И этого хмыря Ястребовского прощаю. У вас ведь первое свидание было, да? Ты ж мне назло хотела сделать? Видишь, ничего не получается. Может, потому что мы с тобой так и не остыли за все эти годы.

И тут я понимаю, что Бояркина окаменела. Застыла, как статуя. Стала не просто деревянной, а воистину мраморной. От неё даже холодом повеяло, хоть тело тёплое-тёплое, такое соблазнительное, а я… так и не смог ею насытиться. Такая она желанная и красивая…

Один толчок – и я грохнулся на пол. Прямо голой задницей приложился. Илона как Немезида – высится надо мной. Ярость из неё искрами так и сыплется. Если бы я мог, то попятился б.

– Простил?! Ты меня простил?! – пихает она меня ногой, как собаку. – А теперь поднялся – и пошёл вон из моей квартиры и из жизни! И чтобы я тебя на пушечный выстрел возле себя не видела, понял? Простил он меня! Вали к папе своему, его прощай, если сможешь!

Меня как водой ледяной окатило.

– Папа умер, Илона. И спасибо, что ты так добра, но на кладбище я пока не спешу отправляться. У меня, знаешь ли, другие планы на жизнь.

Она растерялась и весь свой боевой пыл утратила.

– Прости, я не знала, – произнесла чуть слышно.

Я уже на ноги поднялся да так и стоял голый перед ней.

Не знаю, что я чувствовал, но грудь раздирало – точно. Обида, наверное, застарелая боль, когда вроде зажило всё, а ткнёшь – и больно почему-то, невыносимо, словно рана открылась заново.

– Я до сих пор понять не могу, почему ты тогда так поступила. То есть могу, наверное. Деньги всегда – фактор весомый. Неужели я так мало значил для тебя, Илон?

Она надевает халат. Нервы и у неё расшатаны – в рукава толком попасть не может, но целеустремлённости Илонке не занимать. Затягивая туго пояс на талии, она бросает на меня гневный взгляд.

Вид у неё… Жанна Д’Арк на костре не так эффектно выглядела. И я любуюсь Илонкой невольно, не могу от неё глаз оторвать.

Как бы могло всё быть по-другому… совсем по-другому, если бы Илона тогда не взяла деньги, которые предложил мой отец, чтобы она исчезла из моей жизни.

– Вот что, Островский, оделся и на выход, – командует она свысока. Даром что я выше её на две головы. Такое впечатление, что она выросла до невероятных размеров и подавляет.

– Не хочешь объясниться, да? Стыдно тебе? – пытаюсь всё же вытянуть её на тему, которая меня мучает.

– Мне бесконечно жаль, что твой отец умер, Богдан, – выдаёт она на полном серьёзе. – Наверное, у него бы ты узнал куда больше. Но, насколько я знаю, бабушка твоя Аля жива и здорова, а поэтому ты у неё спроси. И я надеюсь, ей есть что рассказать. Видимо, она запамятовала. У старушек такое случается. А я перед тобой ни оправдываться, ни отчитываться не собираюсь, ясно? И ты больше не будешь мне указывать, как жить, с кем встречаться, чем заниматься.

Это тоже… слишком больно, а ещё задевает так, что хочется заткнуть её самым примитивным, но действенным способом: целовать и доминировать. До тех пор, пока бы не сдалась.

А сдалась бы она, как миленькая: побарахталась, ну ударила бы меня пару раз, а потом всё – моя и только моя, проверено не раз. Где она ещё такого идеального партнёра, как я, найдёт? Впрочем, Илона для меня тоже идеальная… что уж. Я справедливый и честный. Может, поэтому до сих пор стою перед нею в чём мать родила и не могу осознать, что она меня гонит прочь, будто я какой-то подзаборный бомж.

– У бабушки Али всё в порядке с памятью. Дай бог каждому такую, как у неё, – защищаю я ни в чём неповинную старушку, единственную мою опору в этой жизни, обломок семьи, что у меня остался.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Ну, тогда всё ещё проще, Богдан, – машет как-то обречённо рукой Илона. – А впрочем, ничего не нужно. Вряд ли ты поймёшь. Или вряд ли она признается, раз уж ты до сих пор мучаешься вопросами. Знаешь, что плохо, Бодь?

– Что? – спрашиваю, а она суёт мне в руки мои трусы.

– Что ты никогда не верил мне. Не знаю, может, и любил – так ни разу и не сказал. Замуж звал – это я помню, а о чувствах никогда речь не шла. Но ведь что-то же было?

Было, конечно. Кто бы просто так замуж звал? Любил без памяти, как сумасшедший. Любил так, что сердце в груди останавливалось. И вот эти её слова – просто по живому рвут на части. Будто берёт и в раны долото забивает. Но сказать ей сейчас об этом – значит дать в руки ещё более мощное оружие. Тогда она меня вообще уничтожит. Поэтому я молчу. Пусть выскажется, уж коли у нас такой пошёл разговор среди ночи.

Илона вздыхает обречённо. Видимо, по лицу моему ничего утешительного прочесть не смогла. Прости, Бояркина, я ещё из ума не выжил, чтобы быть твоим ручным кобельком, которым ты будешь крутить, как тебе вздумается!

– Когда Педальников сказал, что ты на меня поспорил с ним, я ему не поверила. Решила: если поверю, грош мне цена. Это тогда было, когда он фоточки наши по всему интернету распространил и ославил меня на весь университет. Бахвалился, что это ты сделал. А я не поверила. Не смогла. Подумала: не мог ты. После всего, что было. Нельзя лгать вот так взглядами, телом, чувствами. А ты поверил всему, что обо мне сказали. Сразу поверил.

– Я же спрашивал тебя. Просил сказать правду, – всё равно не понимаю, зачем она сейчас говорит вот всё это, но внутри ощущение, что я стою в туннеле, а на меня мчится поезд. Мне деться некуда, а он летит и раздавит, потому что я ничего не могу сделать из-за понимания: сейчас случится катастрофа.

– А я и сказала тебе правду: да, я взяла эти деньги.

Она не договаривает. Есть «но» в её словах – я чувствую. Илона продолжает сгружать мои вещи мне в руки.

– Думай что хочешь, Островский. Мне… всё равно. Просто уйди и дай мне жить дальше. Без тебя. Без твоих прощений. Так, наверное, будет правильно. Потому что ты постоянно будешь помнить о том, что случилось, винить меня, даже если якобы простил. Ни фига ты не простил. Жест сделал, мол, так и быть, а мне этого не нужно. Вали давай, проваливай.

– Я свалю, – сжимаю вещи в руках так, что, будь у них голос, уже бы выли и пищали, – но прежде чем уйти, ответь мне на один вопрос. Честно ответь, без иносказаний и «догадайся сам».