Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич - Страница 64

– Пойду погляжу на него.

Вернулся он весь белый от сосулек, они звенели у него на рокане, как кольчуга.

– Лопнет, – сказал безнадёжно. – Немного подержит, конечно. А потом, конечно, лопнет.

– Что ж делать? – спросил Серёга. – Мы уж всё сделали, что могли.

– Сети надо отдать. Только они там, на «голубятнике», ни за что на это не пойдут.

– Может, сказать им? Они ж не знают, что мы утильный отдали. Всех наших похождений не знают.

– Знают, – сказал Васька Буров. – Когда мы его с мостика спихивали, кто-то из рубки выглядывал. Я видел.

– А всё же… – сказал Серёга. – Что они, жить не хотят?

Боцман первый пошёл, мы за ним. Из рубки нас увидали, опустили стекло. Там видно было Жору-штурмана, а за спиной у него – кепа.

– Чего тебе, Страшной? – спросил Жора.

Боцман взлез на трюм, взялся рукой за подстрельник. А мы держались за его рокан.

– Сети надо отдать, Николаич.

Кеп высунулся – в ушанке на бровях, – спросил:

– Ты думаешь, чего говоришь?

– Не выдержит трос. Одна хорошая волна – и лопнет.

– А эти? – спросил Жора. – Чем тебе не хороши?

– Я, Ножов, не тебе говорю. Ты ещё не видал, поди, как гибнут. А вот так и гибнут.

– Знаем, что делаем, – сказал кеп. – Тут люди тоже с головами.

Боцман ещё что-то хотел сказать, подошёл к самой рубке. Но Жора поднял стекло.

– Не ведают, что творят, – боцман затряс головой.

Мы повернули назад, к капу.

– За имущество дрожат, а головы своей не жалко. И на что надеются? А, пусть их, как хотят. Я спать иду.

Он шёл по трапу и всё тряс головой. Кто-то ему врубил свет, лампочка горела вполнакала, и в тусклом свете боцман наш был совсем горбатый.

– Пошли и мы, – сказал кандей Вася. – Неужели никто борща не покушает?

Мы потащились опять в корму.

В салоне на лавке спал «юноша» – в тельняшке, в застиранных штанах и босой. Голова у него свесилась, и его всего возило по лавке, тельняшка задиралась на животе, но не просыпался.

Кандей нам налил борща, а сам присел с краю, курил, морщил страдальческое лицо. Миски были горячие зверски, Васька Буров скинул шапку и поставил миску в неё и так штормовал у груди. Мы тоже так сделали. А кандей всё подливал нам, пока мы ему не сказали: «Хорош». Потом попросили у него курева, наше всё вымокло, и задымили. Плафон светил тускло, и мы качались в дыму, как привидения – на щеках зелёные тени, глаза у всех запали.

– Бичи, – сказал Васька Буров, – когда эта вся мура кончится, я знаете чего сделаю? Я на юг поеду, в Крым.

– В отпуск? – спросил Митрохин. – Рано ещё, это бы – в мае.

– Насовсем. Хватит с меня этой холодины, разве же люди рождаются, чтоб холод терпеть? Никогда мы к нему не привыкнем. Пацанок брошу, бабу брошу. Первое время только греться буду. Даже насчёт жратвы не буду беспокоиться.

– Там тоже зима бывает, – сказал Митрохин.

– Какая? У нас такого лета не бывает, какая там зима. Везёт же людям там жить! А как обогреюсь немножко, я, бичи, халабудку себе построю. Прямо на пляже. Ну, поближе к морю. В Гурзуфе.

Серёга сказал:

– Алушта ещё есть, получше твоего Гурзуфа.

– Не знаю. Я в Алуште не был. А Гурзуф – это хорошо, я там целый месяц прожил. Только я там с бабой был и с пацанками, вот что хреново. Хату снимать, харч готовить на четырёх. А одному – ничего мне не надо. Валяйся день целый брюхом к солнышку. И был бы я – Вася Буров из Гурзуфа.

– Так и писать тебе будем, – сказал Серёга. – Васе Бурову в Гурзуф.

– Не надо писать. Вы лучше в гости ко мне приезжайте. Я всех приму, пляж-то большой. Я вам, так и быть, сообщу по-тихому, как меня там найти. Только бабе моей не сообщайте. А то она приедет и опять меня в Атлантику загонит. А в Гурзуфе я прямо затаюсь, как мыша, нипочём она меня не разыщет. И будем мы там жить, бичи, без баб, без семей. А рыбу ловить – исключительно удочкой. Я там таких лобанов ловил закидушкой, на хлебушек. А барабулька, а! Сколько наловим, столько и съедим. Здесь же, у костерочка.

– Это ты самую лучшую сказку сочинил, – сказал Митрохин.

Васька удивился:

– Почему же это сказка? Думаешь, люди так не живут?

– А разве не сказка? – сказал Серёга. – Это как же, без баб? Без них не обойдётся.

– А тогда всё пропало. Нет, бичи. Уж как-нибудь своей малиной, одни мужики.

– Нет, – сказал Серёга. – Всё-таки нельзя, чтоб без баб. Баба – она самая главная ловушка, никуда от неё не убежишь. И все мы это знаем. И всё равно не минуем.

– Уж так ты без них не можешь?

– Я-то? Да хоть год. Это они без нас не могут. Так что – разыщут, не волнуйся. Разобьют малину.

Васька вздохнул.

– Это точно. Поэтому-то, бичи, жизни у нас не получится. Ну, дней десять продержимся, а ради них ехать не стоит, лучше уж сразу и бабу с собой брать, и пацанок.

Мы помолчали, закурили ещё по одной.

– Кого-то несёт, – сказал Серёга.

Старпома к нам принесло. Как раз его вахта кончилась вечерняя. А может, и пораньше его прогнали кеп с Жорой – всё равно они там сейчас заправляли, в рубке. Но пришёл он – как будто большие дела с себя сложил, и теперь отдохнуть можно заслуженно – уже и безрукавку свою меховую надел, и волосы примочил, и зачесал набок. Кандей пошёл на камбуз за борщом. Старпом сидел, постукивал ложкой по столу и глядел на нас насмешливо. Отчего – непонятно.

– Ишь, расселись, курцы!

– А тебе-то что? – спросил Васька. – Мы своё дело сделали. Теперь ты нам не мешай, мы тебя не тронем.

– Да по мне хоть спите, хоть песни пойте.

Опять же – всё с каким-то презрением, как будто это мы загубили пароход, а он его только спасал.

– Ну, как там, на мостике? – спросил Митрохин. – Что слышно?

– Всё хотите знать?

– Я нет, – сказал Васька. – Я и так всё знаю. «SOS» дали, теперь подождём, чего мы из него высосем.

– Ну да, у тебя забота маленькая.

– А у тебя – побольше?

Старпом хмыкнул, принялся за борщ. Но при этом ещё такую рожу состроил – таинственную, значительную.

– Идёт к нам кто-нибудь? – спросил Серёга. – Хоть один пароходишко? Только ты не кривляйся, мы тебя как человека спрашиваем.

Старпом покраснел до самых волос. Серёга смотрел на него спокойно, даже как будто с жалостью.

– А какой бы ты хотел пароходишко?

– Опять ты кривляешься, – сказал Серёга.

– Ну, база к нам повернула. Доволен? Только ей, базе, знаешь, сколько до нас идти?

– А поближе никого нету?

– Ну, есть один. Из рижского отряда. Это уж сам думай – поближе он или подальше, если ему лагом переть[61].

– Понимаю. Лагом бы и я не пошёл при такой погоде. Да уж как не повезёт, так на всё причины есть.

– А думаешь, мы одни такие невезучие? Иностранец вон ещё бедствует, шотландец. Ему ещё похуже, под самыми Фарерами болтается.

– Помоги ему бог, – сказал Васька. – Чего ж он, дурак, промышлял, в фиорде не спрятался?

– Вот не спрятался.

– А сколько ж всё-таки ей идти, базе-то? – спросил Митрохин.

– Сколько, сколько! Семь вёрст – и всё лесом.

– Опять ты за своё, – сказал Серёга. – И что ты за пустырь, ей-богу. Человек тебя спрашивает, потому что жизнь от этого зависит. Он у тебя любую глупость может спросить, а ты ему обязан ответить, понял?

Старпом кинул ложку:

– Ну что привязались? Пожрать нельзя. Подите всё у кепа спросите.

– А тебе он не отвечает? – спросил Васька.

Старпом, уже около двери, повернулся было огрызнуться – и застыл с раскрытым ртом. Толчок был еле слышный, только зазвякали миски. И «юноша», который спал на лавке, вздрогнул и проснулся:

– А?.. Куда идти?

– Никуда, – сказал Васька. – Теперь уж всё. Оборвали трос…

Старпом бухнул дверью, побежал.

– Да он и ненадёжный был, – сказал Серёга. – Трос-то.

Наверху затопали, заорали, и мы только успели докурить, как послышалась тревога. Уже не водяная, а шлюпочная – один длинный гудок, шесть коротких.