Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич - Страница 65

«Юноша» спросонья кинулся к двери – как был, в тельняшке, в берете, – потом спохватился, стал напяливать белую свою куртку, полотняную.

– Очухайся, – сказал Серёга. – Так в шлюпку и сядешь? Рокан твой, вспомни, где. И телогрейка.

– А успею? Ребята, вы не спешите, я – мигом.

– Чего нам спешить, – сказал Васька Буров. – Уж посидим перед дорожкой.

Хотелось нам в последнем тепле ещё побыть, побольше его захватить с собою, так вот и повод был – покуда «юноша» одевался, а кандей мешок собирал с аварийным питанием – галеты, консервы, сухофрукты. Вздумал ещё термос взять с борщом, да мы отсоветовали, как его там похлебаешь – из ладоней, что ли.

Телогрейка у «юноши» ссохлась над плитой, теперь на груди не сходилась, а на рокане половины пуговиц не было, да хоть догадался он – посудным полотенцем опоясаться. Так, под белым кушаком с кистями, и пошёл за нами на ростры.

Уже кто-то возился около шлюпки, человек пять или шесть, стаскивали с неё брезент. Старпом в рокане бегал вокруг них и орал:

– Не эту! Другую! Кто же наветренную вываливает? Надо – подветренную!..

Из-за шлюпки фигура высунулась, по голосу – дрифтер:

– Сам-то ты смыслишь – какая щас на ветру будет? Пароход-то – рыскает.

– Ты на колдунчик посмотри!

– Сам ты колдунчик. Уйди, без тебя тошно!

– Скородумов, я на тебя управу найду!

– Вот, найди сперва. А покамест я буду командовать.

Снежный заряд перестал, луна блеснула в сизых лохмотьях, и море открылось до горизонта – чёрные валы с оловянными гребнями. Ветром их разбивало в пылищу. Пароход обрывался вниз, катился по ледяному склону, и новый вал вырастал над мачтами. Не приведи бог видеть такое море. Лучше не смотреть, а делать хоть какое-то дело, пока ещё душа жива, хоть что-то в ней теплится.

А шлюпку всё же вот эту и нужно было вываливать первой. Только подгадать бы точно, спустить её как раз, когда ветер с другого борта зайдёт. Шарахался он ужасно, бедный наш пароход. Сети его опять развернули – кормою к волне, это не то, что носом, удары куда сильнее.

Мы налегли на шлюпбалки. Дрифтер с размаху навалился плечом, хрипел:

– Повело, ребята, повело!

Шлюпбалки скрипели, не поддавались, потом сами пошли с креном. Шлюпка вывалилась и закачалась. Волна прошла гребнем под нею и лизнула в днище.

– Стой! – кричал дрифтер. – Садись трое! Фалинь[62] трави, фалинь!

– А где он, фалинь?

Трое уже перелезли в шлюпку и разбирали вёсла, а фалинь всё не могли найти. Вдруг я увидел – Димка стоит спокойненько, держит его в руках.

– Он же у тебя, салага!

– Это и есть фалинь?

– Да он у него несрощенный! – Серёга в темноте разглядел.

Я в это время держал шлюпталь, обе руки у меня были заняты.

– Сращивай! – сказал я Димке. – Учили тебя.

– А чем?

– В боцманском ящике штерт возьми. Знаешь где?

Он метнулся куда-то. Я уже пожалел, что послал его. Но тут же он вернулся с бухточкой.

– Брамшкотом вяжи.

Он скинул варежки, заложил под мышку.

– Брамшкот – это двойной шкот?

– Двойной. Только не спеши.

– Быстрей! – орал дрифтер.

Димка его не слушал. И правильно, фалинь наспех не сростишь, так всю шлюпку можно загробить. И мне понравилось, что руки у него не дрожат. И он не торопится в шлюпку.

– Хорош! – сказал я ему. – Я сам потравлю. Иди вниз.

– Зачем?

– Садиться, «зачем».

– Вот так, как есть, без шмоток? – Он поглядел кругом. – Алик, ты где?

– Садись иди, Алик уже там небось!

На рострах осталось нас четверо, по двое на каждую шлюпталь. Эту, я знал, мы не для себя спускаем. Пока сойдём, там уже будет полно. А нам вторую вываливать – для «голубятника». И хорошо, подумал я, как раз будем с «дедом». Если что случится с нашей шлюпкой, мы всё-таки вместе.

Дрифтер кричал снизу:

– Трави помалу, майнай!

Вот тут мы замешкались, одну шлюпку отчего-то заело, а когда пошла она – то не вовремя, тут бы её, наоборот, попридержать. Как раз пароход вышел из крена и начал заваливаться на другой борт. И шлюпка с размаху стукнулась. Те, кто в ней был, попадали на дно. Но как будто никого не зашибло, никто не крикнул.

– Трави веселей, – орал дрифтер. – Ничего! Не соломенная!

Вдруг я почувствовал, как ослабли лопаря. Это волна подхватила шлюпку. Теперь уже поздно в неё садиться, а нужно скорее отпихиваться – багром или веслом. А кто-то ещё лез через планширь и не мог перелезть… Шлюпку приподняло и ударило об фальшборт с треском.

Мы навалились на шлюпталь, повели обратно. Шлюпка приподнялась, мы чувствовали её тяжесть.

– Вылазь! – орал дрифтер. – Я удержу!

И правда, удержал её у планширя, пока все не вылезли, потом перескочил сам и отпихнул:

– Вир-рай!

Пока мы её поднимали, она ещё два раза треснулась. Весь борт у неё раскололся, от штевня до штевня, и сквозь трещину ливмя лило. А сверху её и не успело залить, я видел, это она набрала днищем.

Мы её поставили опять в кильблок и закрепили концами лопарей. Но с таким же успехом её можно было и выкинуть.

Пошли вниз. Старпом стал у нас на дороге:

– Куда? Почему шлюпку оставили?

Я шёл первым. Я ему сказал:

– Успокоили шлюпку. Можно кандею отдать на растопку.

– Мореходы, сволочи! А ну – назад, вторую вываливать! Эту – чинить!

Я прошёл мимо.

– Кому говорю? Назад!

Кто-то ему сказал:

– Вот и займись ремонтом. Починишь – тогда позовёшь.

Мы уже до капа добрались, а тифон всё ревел, звал на ростры.

В кубрике Шурка укладывал чемоданчик. Я сразу как-то почувствовал, что не вышло у них с машиной. И он тоже понял, что у нас не вышло со шлюпкой.

– Заварили? – спросил Серёга.

Шурка закрыл чемоданчик и закинул его на койку.

– Трещина-то что, а вот три поршня прогорело, «дед» через форсунки прощупывал. Это не заваришь.

– Сколько там, девять осталось? – сказал Серёга. – На них можно идти.

– Далёко ли?

Тифон в кубрике всё надрывался.

– Выруби его, – сказал Шурка. – Только расстраивает.

Я подошёл и сорвал провод.

– Так-то лучше. – Шурка почесал в затылке, опять потянул чемоданчик, достал из него карты.

Серёга сел против него за стол.

– Какой у нас счёт? – спросил Шурка. – И в чью пользу, я что-то забыл?

– Сдавай!

Пришёл Димка и сел в дверях на комингс. Смотрел, как они играют, приглаживал мокрую чёлку, и скулы у него темнели. Вдруг он сказал:

– Всё-таки вы – подонки. Не обижайтесь… Я думал – вы хоть побарахтаетесь до конца. Ещё что-то можно сделать, а вы уже кончились, на лопатках лежите.

Серёга сказал, глядя в карты:

– Плотик есть, на полатях. С вёслами. Хочешь, мы тебе с Аликом его стащим? Может, вы, такие резвые, выгребете.

– Я разве о себе? Мне за вас обидно. Хоть бы вы паниковали, я уж не знаю…

– Это зачем? – спросил Шурка. Он поглядел на Ваську Бурова. – Мы с тобой плавали, когда сто пятый тонул?

– Ну!

– Так у них же лучше было. И нахлебали поменьше, и движок хоть не совсем скис. А всё равно не выгребли. Так об чём же нам беспокоиться?

– Не об чем, так ходи, – сказал Серёга.

– Отыграться надеешься? – Шурка спросил злорадно. – Не отыграешься.

– Просто слушать вас противно! – сказал Димка.

– А не слушай, – ответил Шурка.

Васька Буров вздохнул – долгим, горестным вздохом, – встал посреди кубрика, ни за что не держась, стащил промокший свитер, нижнюю рубаху. Он, верно, был когда-то силён, а теперь плечи у него обвисли, мускулы сделались, как верёвки, когда они много раз порвались, а их снова сплеснивали. Васька обтёрся полотенцем – с наслаждением, как будто из речки вылез в июльский день, потом из чемоданчика вынул рубаху – сухую, глаженую, – примерил на себя.

Димка на него глядел сощурясь и скалился:

– Пардон, кажется, состоится обряд надевания белых рубах?

– Ох, – сказал Васька. – Белая, серая… лишь бы сухая. А у тебя что – своей нету чистой? А то могу дать.