Ротмистр Гордеев - Самойлов Александр - Страница 29

– Как вы смеете разговаривать так со мной, боевым офицером? – уже спокойнее отвечаю я, хотя внутри всё клокочет от злости.

– Садитесь! – снова приказывает ротмистр и не убирает оружие, пока я не опускаюсь на табурет.

Удовлетворительно кивнув, он продолжает:

– Не будьте глупцом, Гордеев. Ваша судьба в ваших руках. Каждый мог оступиться. Но у вас ещё есть возможность всё исправить, пока не поздно.

– Глупости, господин ротмистр, – замечаю я. – Ну какой мне резон убивать этого самого капитана? Я же сам взял его в плен…

– Вы пытались втереться в доверие, а потом при удобном случае ликвидировали пленного, пока он не успел сообщить нам полезные сведения, – складно излагает свою версию Дзатоев.

– Да, но этой ночью я находился на гауптвахте!

– Это не аргумент. У вас может иметься сообщник.

Ротмистр просто непрошибаем. Предполагаю, что он играет в плохого полицейского. Вот только где хороший?

– А как же рейд по японским тылам? Взрыв склада боеприпасов? – резонно спрашиваю я.

Он фыркает.

– Прямых подтверждений этому факту нет.

Начинаю догадываться, с чьего голоса он поёт. Тут не просто торчат уши Вержбицкого, тут мой недоброжелатель предстаёт во весь рост.

– Вдобавок вы провели за линию фронта китайских торговцев. Неужели вам не известно, что под них часто маскируются шпионы врага? – продолжает допытываться ротмистр.

– Я положился на слова китайского союзника.

– На командира этого… как его… – Офицер зачитывает: – Отряда «Небесной справедливости»?

– Да, на Ли Цао. Его люди спасли нас.

Контрразведчик фыркает.

– Большего бреда я до сих пор не слышал! Вы посчитали союзниками банальных хунхузов?! Я всё больше убеждаюсь в том, что вы работаете на японскую разведку. Признайтесь, Гордеев, когда вас завербовали? Самому легче станет!

– Я русский офицер! Я никогда не пойду на предательство моей Родины! – говорю я и чувствую, как желваки перекатываются по щекам.

– Посмотрим, какой вы русский офицер, – разочарованно тянет контрразведчик. – У меня и не такие раскалывались. – Внезапно он мрачнеет. – Будете говорить по-хорошему, Гордеев?

– А как я, по-вашему, говорю, ротмистр?

– Мне кажется, вы лжёте!

– При других обстоятельствах, в мирное время, я бы с удовольствием вызвал вас на дуэль!

– Вы дурак, Гордеев. Я бы вас пристрелил, как куропатку, и мне это сошло бы с рук.

– Желаете проверить? Готов хоть сейчас! Я к вашим услугам.

– Много чести для предателя! – заявляет он, но чувствуется, что его чуточку проняло.

Контрразведчик протягивает мне несколько листков бумаги и письменные приборы.

– Пишите, штабс-ротмистр.

– Что именно?

– Мне нужен почасовой расклад вашей последней вылазки в тыл врага: кто, когда и чем занимался. И да, я лично расспрошу каждого из ваших подчинённых. Любое противоречие в показаниях будет истолковываться не в вашу пользу. – Он смотрит на часы: – У вас ровно два часа, штабс-ротмистр. То есть пока ротмистр… Конвойный!

Приставив ко мне солдата, Дзатоев покидает кабинет. Я макаю перьевую ручку в чернила, на секунду задумываюсь и начинаю писать доклад. Слава богу, уж чему-чему, а этому важному для любого офицера искусству меня неплохо натаскали в прошлой жизни. Вот только с непривычки иметь дело с чернилами и пером я делаю много клякс. Ничего, пусть списывают на нервное волнение.

Через два часа Дзатоев отбирает мои показания и приказывает вернуть меня на губу. Замечаю на себе его изучающий взгляд. Контрразведчик на дурака не похож, наверняка в следующую встречу изменит тактику. Я бы тоже на его месте сначала попробовал бы взять на испуг.

Вместо соседа в камере сидит незнакомый офицер. Смотрю на него с удивлением.

– А где Степанов?

– Повезло Степанову, выпустили раньше срока, – улыбается офицер.

Мы знакомимся. На сей раз в компаньоны мне досталась пехота. Вот только не нравится мне манера разговора этого пехотинца: такое чувство, будто пытается без мыла пролезть. Догадываюсь, что это скорее всего «наседка», подсаженная Дзатоевым, и веду себя так, чтобы не вызвать ни у кого подозрений. Треплюсь на абсолютно отвлечённые и пустые темы, избегая острых мест. Пехотинец злится, но вывести меня на откровенность у него не получается. Нет уж, братец, обломись!

Перед ужином от солдата – раздатчика пищи в руки будто случайно падает записка. Не подавая перед соседом вида, осторожно разворачиваю её и читаю текст на хорошем русском.

Дорогой Коля!

Мои люди видели тебя на улице арестованным. Мы знаем, что тобой интересуется русская контрразведка. Говорят, у тебя очень опасные враги, и они желают тебе смерти. Это несправедливо. Ты – настоящий офицер.

Я помогу тебе, устроив побег. Только оказавшись на свободе, ты сможешь доказать, что невиновен. Если хочешь бежать, дай знак – повяжи на решётку камеры свой платок.

Твоя любящая Ли Юаньфэн.

«Надо же, – грустно думаю я, – свои в шпионы записали, а китайская девушка готова рисковать ради меня жизнью. Забавно устроен этот мир!»

Может, действительно, плюнуть на всё, согласиться на предложение Ли Юаньфэн и сбежать? Всё равно Вержбицкий и Дзатоев так просто с меня не слезут.

Одиннадцать бойцов команды охотников-разведчиков штабс-ротмистра Гордеева стояли, сбившись в кружок перед особнячком контрразведки.

– За что же их благородие на цугундер? Ну дал один офицер другому в зубы, так то их дело благородное, – горячится Сорока. – У нас в станице на Масленицу и не по одному зубу вышибали, как стенка на стенку сойдутся потешиться.

– За то господина штабс-ротмистра на гауптическую вахту и определили. Это заведение благородное, а для нашего брата и розог достаточно[4], - вступает в разговор Бубнов. – А вот в контр разведку его по другому поводу потащили.

– За то, что с китаёзами общался? – спрашивает Сорока.

Бубнов кивает.

– Так не с япошками же.

– А ты враз отличишь одного узкоглазого от другого?

Сорока смущённо чешет затылок.

– Хочешь сказать, Савельич, – вступает в разговор Лукашин-старший, – господин штабс-ротмистр японским шпионам продался?

– Упаси тя Господь, Тимоша. Ты мне чужих мыслей в башку не вкладывай. А хотел я сказать, робяты, что то, чего не понимаешь, всегда подозрительно. Вот ты, Сорока, забыл, как шашкой их благородие порубать хотел?

Сорока краснеет, но тут же хлопает себя по колену.

– Дурной был. Поумнел. С господином штабс-ротмистром и служба интереснее пошла.

Хлопнула входная дверь особняка, все оглянулись. К разведчикам шёл ординарец командира Скоробут, держась ладонью за левую скулу. Подошёл, ладонь убрал, а глаз уже фиолетовым заплывает.

Неподбитым глазом он оглядел товарищей и вздохнул.

– Силён их высокобродь драться.

– Спрашивал-то о чём?

– Известно о чём. Вспоминай, грит, Скоробут, как трёх товарищей потеряли, как склад брали, часовых снимали. Про поезд опять же, про япошек с их демонами, забодай их корова. Да всё по часам, по минутам. А особливо про китайцев расспрашивал и про китаяночку.

Дверь особняка снова грохнула, часовой при входе вытянулся во фрунт. На крыльцо вышел Дзатоев, окинул взглядом команду Гордеева, поманил пальцем.

– Унтер, ко мне!

Бубнов оправил мундир под ремнём, перекрестился и двинулся строевым шагом к Дзатоеву.

Дзатоев сидел за столом, перечитывая и сличая рапорты-показания-объяснения команды охотников штабс-ротмистра Гордеева. Он искал нестыковки, противоречия, неточности в этих бесхитростных рассказах полутора десятков людей, которые бы помогли ему уличить Гордеева во лжи и доказать, что тот японский агент. Для контрразведчика это был шанс всерьёз продвинуть карьеру, ранее срока выслуги получить производство в следующий чин и, возможно, перебраться с бригадного уровня на более высокий. К тому же Вержбицкий обещал немалую сумму в знак благодарности, если удастся доказать, что Гордеев – вражеский агент. Почему не заработать и не принести пользу Родине?