Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович - Страница 36

— Ванька! Ты что, дурак! Лежи спокойно, тебе говорят! Я сейчас тебя отцеплю.

Он освободил Ивана довольно скоро, последовательно изорвав сначала его куртку, затем штаны. Потом Володька взял сумку с бутылками, и они побежали. Собаки всей слободки сопровождали их.

Накануне условились, что обратный путь будет тот же. В случае неудачи нужно было создать видимость, что диверсанты не местные жители, а пришли со стороны Алимовых пещер из партизанской вольницы. Но Иван свернул влево. Володька загородил ему дорогу. Допустить нарушения плана было нельзя. Если их настигнут в одном из этих переулков, погибнут вместе с ними все люди, которые здесь живут. Такие случаи уже были. Володька понимал, что в таком состоянии, как сейчас, Иван может его не послушать.

— Ванька, дурак! — шепотом орал на него Володька. — Что ты делаешь, паразит! — нежно увещевал он его. — Мы как рванем сейчас через поле — и все! Чего ты боишься? Прожекторы, они же в небо светят. Может, по земле-то они совсем и не приспособлены, а?

Он взял Ивана за рваный рукав и повел с собой. Тот не упирался. Через горелое поле перебежали без помех. За полем шло старое еврейское кладбище. Тут остановились передохнуть. Стало понятно, что произошло. Они просчитались, думая, что нет часового. Часовой стоял в двух шагах в нише. Володька был убежден, что, стоя там, фашист дрожал, как овечий хвост. Однако отважился выступить. Черт бы подрал этого фрица — испортил все дело. Тишина стояла прежняя, если не считать лая собак. Обидно даже: как будто и не было никакого налета.

Вдруг донесся взрыв. Связку гранат с дистанционным взрывателем Володька бросил не зря. Видимо, она угодила поблизости от бензобака машины, потому что взметнулось пламя. Собаки тотчас смолкли. Людское движение было отчетливо видно даже отсюда, издалека.

Володькин восторг взыграл в нем так, что Володька подпрыгнул, Володька завертелся волчком, Володька заорал, презрев осторожность:

— Вива, республика!

Иван вскочил тоже.

— Я бросил бутылку. Почему же она… Слушай, Вовка, я же ее бросил. Ты веришь мне или нет?

Он был бледен, взвинчен, не похож на себя. Он испортил Володькину песню — экий дурак! Ведь когда он упал, Володька сам взял у него бутылку из рук и положил в сумку. Их там четыре было — столько же, сколько они взяли с собой. Для чего нужно ему уверять, будто он бросил? Какой дурак!

— Ваня, пойдем, а? Вон светлеет уже. Пойдем лучше скорей.

В балке, куда они спустились, Ивану стало нехорошо. У него открылась рвота, как при тяжком отравлении. На глазах у Володьки он похудел, черты его лица заострились и стали еще более чужими, чем до того. Володька не знал, чем помочь. Он с невольным состраданием повторял за Иваном его движения. Иван помогал себе сам. Он рвал мокрую от росы траву и прикладывал к лицу. Рвал и прикладывал, рвал и прикладывал…

Были потом вылазки трудней и опасней. Но ту, первую, он забыть не мог. Не хотелось уже рассказывать про нее, но при случае он, может, не отказался бы. То был бы рассказ про оборотную сторону героизма. Про то, как мальчишка может оказаться на высоте единственно из-за глупости, из-за того, что не знает еще, какова опасность. И про то, как силы могут изменить даже очень достойному и много видавшему человеку — потому как раз, что слишком много он видел и пережил.

Теперь же, спустя двадцать лет без малого, Карякину помнилось все иначе. Приведись ему рассказать, он поведал бы, как однажды человек отравил себя ненавистью. Ненависть — яд. Она убивает в человеке его самого — человека. Даже в смертельной схватке с врагом побеждает не злоба, а здоровое мужество и ясность души.

— Ты идеалист, — говорила ему Белла.

«Идеалист», по ее понятиям, было высоким званием. Своих родителей Белла относила к материалистам. Они думали только о том, как выдать ее замуж. Белла не любила родителей, а любила хорошего парня Володю Карякина. Родители тоже, как могли, любили этого парня, поскольку он был потенциальный жених. Но парень Володя Карякин Беллу не любил, а любил Машу. Такова была исходная расстановка лиц в этой истории.

— Поцелуй меня, — просила Белла.

Володька добросовестно целовал ее щеки, глаза, но не губы. Это было не совсем то, что хотелось бы ей, но она была счастлива. Если бы Маша позволила себя поцеловать! Володьке казалось — прикоснись он губами к Маше, с ним случился бы разрыв сердца.

— Понеси меня, — просила Белла.

Володька брал ее на руки и добросовестно носил. В этой своей прихоти она была безжалостна. Ей не приходило на ум, что хоть она и легка, но все же составляет тяжесть. Груз этот можно носить. Однако носивши, можно и утомиться. Она ни разу не пожалела Володьку, эгоизм ее был слишком велик Для счастья ей недоставало целого счастья — взаимности. Но у нее было зато воображение, оно служило ей хорошо. Белла трезво видела себя такой, какой была: черноглазой, смуглой, скорой и веселой умницей. Но когда Володька трудился, все остальное прибавлялось с легкостью удивительной: она была любима, ее носили на руках. Она чувствовала себя невесомой. Но не только это одно она чувствовала. Прозаический запах хозяйственного мыла от стираной-перестиранной Володькиной гимнастерки, и терпкий вкус чего-то — не чувства ли самого? — и тревога, неясная, без всякой причины, и тайная боль. Все это вместе не давалось рассудку, а было лишь вздох один, вот и все. Сладостный вздох пополам с горечью полыни — душистой степной травы.

— Ты знаешь, я устал, — виновато говорил Володька, когда силы покидали его совсем.

Он понимал, что надо бы терпеть, и пока на землю ее не опускал. Если она очень хочет, то у него, может быть, найдутся силы подержать ее на руках еще. Он внушал ей нежность этим трудным для него и, как думалось ему самому, таким скучным признанием.

Она сама опускала ноги на землю, целовала его крепко и только один раз.

— Ну теперь иди.

— Куда? — пробовал он схитрить.

— К Маше.

Соврать ей было нельзя. Какие бы мотивы Володька ни выдумывал и как бы ни были честны его глаза, она всегда все знала. Это знание было ей ни к чему. Она сама тяготилась своей проницательностью.

— У тебя занятия, дела. Ты приглашен…

Это была правда. После завода (он работал с перерывом час-полтора через день) он спешил в вечернюю школу. Его, участника партизанской войны, что ни день приглашали то пионеры, то пенсионеры. Но всякий раз, когда она так говорила, Володька спешил не к пионерам, а к Маше.

Маша долго наводила туалет за ширмой. Мать, авторитет в туалетах, то и дело заходила к ней. А Володька рассматривал довоенный «Огонек» и думал — возможно ли заходить к Маше за ширму кому бы то ни было, даже матери?

Повторялось то же, что всегда. Маша была приветлива со всеми ребятами, кроме Володьки. С ним она разговаривала вполоборота. Иногда, оскорбленный, он уходил куда-нибудь в дальний угол парка осмысливать свое положение философски. Чем только он не пытался ее покорить! Он и на гитаре выучился играть, и танцевать (Белла научила), и делать корректное наклонение головы. Странно как: ушла война, и все стало как раньше. Хорошо, что он не думал о заслугах, иначе раны его оказались бы неизлечимы. В делах любви заслуги в расчет не берутся. Думал он о том же, что и тогда перед первой вылазкой: «Все будет хорошо».

Эту веру он носил с собой как талисман. Она хранила его в опасном рейде по тылам осенью сорок второго. Она теплилась в нем февральскими ночами сорок третьего. Он знал точно, что это она уберегла его от смерти летом того же года, когда немцы блокировали их на крохотном островке в Пивнях и двое суток подряд били по ним из минометов. «Все будет хорошо», — повторял он, как заклинание, погружаясь в зловонную болотную жижу, пряча от ужаса лицо в колени, чтобы хоть себе самому казаться поменьше. В словах, которые он повторял, содержался смысл, но не было покоя вспомнить, в чем этот смысл состоял. Вот только иссякнет страшный обстрел, вот только одержим победу, вот только будет время подумать, и тогда он обязательно извлечет из незначащих слов их смысл, назовет по имени хранительную силу своего талисмана.