Алые Евангелия (ЛП) - Баркер Клайв - Страница 26

Пирата с ее восемью холмами ("он лучше Рима", — как хвастался его архитектор), загроможденная зданиями бесчисленного множества стилей и размеров, являлась образцом элегантной симметрии. Феликссон ничего не знал о городских правилах, если таковые имелись. Жрец Ада мимоходом упоминал о них лишь один раз и отзывался с презрением существа, причислявшего каждого обитателя Пираты к низшему сорту, чей безмозглый гедонизм соответствовал только его расточительной глупости. Город, возведенный Люцифером, чтобы превзойти Рим, был ввергнут в упадок и потакание своим слабостям, как и Рим, его власти были слишком озабочены собственной внутренней борьбой, вместо того чтобы вычистить город от грязи и восстановить порядок, в каком он пребывал до исчезновения Люцифера.

Хотя архитектура Ада и удивила Феликссона, факт отсутствия ангела, низвергнутого с Небес за свои мятежные деяния, на своем троне превзошел все ожидания, даже если в этом и был определённый смысл. — Как наверху, так и внизу, — подумал Феликссон.

Было бесчисленное множество теорий об исчезновении Люцифера, и Феликсон слышал их все. В зависимости от того, в какую из них вы решили поверить, Люцифер либо сошёл с ума и сгинул в пустошах, окончательно и бесповоротно покинув Ад, либо гулял по улицам Пираты, маскируясь под простолюдина. Феликссон не верил ни в одну. Он держал свое мнение по этому вопросу и все другие мнения по этому поводу при себе. Он знал, что ему повезло остаться в живых, и хотя мучительные операции лишили его способности формировать вразумительные предложения, он все равно мог мыслить ясно. Он знал, что если выждать время и правильно разыграть свои карты, то рано или поздно откроется путь к отступлению, а когда он появится, он воспользуется им и сбежит. И тогда он вернется на Землю, изменит имя и лицо и до конца своих дней заречется заниматься магией.

Таков был его план до тех пор, пока он не понял, что жить, не обладая властью, — это не тот кошмар, каким он себе представлял. Он был одним из самых опытных и амбициозных волшебников в мире, но поддержание статуса кво потребовало ошеломляющего количества энергии, воли и времени. Когда он, наконец, позволил себе приобщиться к учению Сенобитов, то обнаружил, что вопросы его души, которые изначально и привлекли его к тайнам магического ремесла, полностью игнорировались все это время. Только теперь, став рабом демона, Феликссон снова был свободен, чтобы начать долгое путешествие по познанию своего "я", — путешествие, от которого его отвлекло занятие магии. Жизнь в аду поддерживала в нем надежду на возможность существования Небес, и он никогда еще не чувствовал себя более живым.

Феликссон стоял у подножия лестницы, ведущей к воротам крепости, с крепко зажатым посланием в недавно изуродованной руке. Эпистола, которую он держал в руках, он получил от одного из посланников Ада — единственными объективно красивыми существами в преисподней. Единственная цель их существования заключалась в том, чтобы всегда обеспечивать симпатичную упаковку для самых грязных делишек Ада.

Впереди он мог видеть Канаву Файка, а за ней и всю Пирату. По дороге к нему маршировала небольшая армия жрецов и жриц Ада — шествие трех десятков самых грозных воинов ордена. Среди них Феликссон с гордостью отметил своего хозяина.

Феликссон отвел глаза от дымящихся шпилей города и снова посмотрел на приближающуюся процессию Сенобитов. Поднялся ветер, вернее Ветер, так как ту был только один: он пронизывал ледяными порывами и разносил запахи, постоянно наполнявшие воздух, гнили и жженой крови. Все усиливающийся от порыва к порыву едкий ветер цеплялся за черные церемониальные одежды Сенобитов и разворачивал тридцатифутовые флаги из промасленной человеческой кожи, которые держали некоторые жрецы и жрицы, так что флаги развивались и хлопали высоко над их головами. Отверстия на коже, оставшиеся от глаз и ртов, были обращены на Феликссона, как будто жертвы все еще не веря смотрели широко раскрытыми глазами на летящие ножи, несшие им погибель, а рты разинуты в вечном крике, исторгаемом в процессе искусного отделения их кожи от мускулов.

Колокол на крепостной башне, прозванный Призывателем (именно его звон, доносящийся издалека, слышал всякий, открывающий Топологию Лемаршана), теперь звонил, приветствуя возвращающихся братьев и сестер Ордена в крепость. Увидев своего повелителя, Феликссон преклонил колени в грязи, склонив голову настолько сильно, что коснулся ею земли, в то время как процессия поднималась по ступеням к воротам крепости. Прочно уткнув голову в грязь, Феликссон высоко протянул руку с посланием перед собой.

Его господин покинул процессию, чтобы поговорить с Феликссоном, а Сенобиты продолжали идти мимо него.

— Что это? — спросил его повелитель, выхватывая письмо из руки Феликссона.

Феликссон повернул свою грязную и рассеченную голову влево, чтобы одним глазом изучить реакцию своего повелителя. Выражение лица Сенобита было непроницаемо. Никто не знал, сколько ему лет — Феликссон был достаточно умен, чтобы не спрашивать, — но бремя возраста избороздило его лицо, оставив на нем следы, которые никогда не получилось бы сотворить, но было высечено агонией потерь и временем. Язык Феликссона выкатился изо рта, приземлившись на грязную улицу, покрытую коркой спекшегося дерьма. Похоже, он совсем не возражал. Он был в полной власти своего хозяина.

— Меня вызывают в Палату Непоглощаемого, — сказал Жрец Ада, пристально глядя на письмо в своей руке.

Не сказав больше ни слова, Сенобит направился к Пирате сквозь ряды других членов своего Ордена. Феликссон последовал за ним, не зная подробностей, но храня верность до конца.

После грязи Канавы улицы адского города были сравнительно чисты. Они были широки и местами засажены кое-какими видами деревьев, не нуждавшихся в солнечном свете для выживания, их черные стволы и ветви и даже темно-синие листья, свисавшие с них, были скрючены и перекручены, как будто каждый дюйм их роста рождался в конвульсиях. Машин на улицах не было, но были велосипеды, портшезы и рикши — даже несколько экипажей, запряженных лошадьми с почти прозрачной кожей и костлявыми головами, такими приплюснутыми и широкими (их глаза располагались по краям этих костных просторов), что они напоминали морских дьяволов, пришитых к телам ослов.

Весть о появлении Сенобита на улицах шла впереди него, и на каждом перекрестке демоны в темно-фиолетовых мундирах (самое близкое, что было в Пирате к полиции) приостанавливали даже самое оживленное движение, чтобы ни единый гражданин не смог задержать проход Сенобита через город.

По ходу его продвижения, большинство граждан либо выказывали знаки преданности, дотрагиваясь, прежде чем склонить голову, до пупка, грудины и средины лба, либо, в случае чиновников, опускались на колени, чтобы продемонстрировать свое почтение. Преклоняли колена не только метисы и демоны, но и многие из проклятых. Жрец Ада не обращал на них внимания, но Феликcсон упивался всем этим.

Вблизи здания, мимо которых они проходили, казались Феликссону еще более впечатляющими, нежели с холма, на котором располагался монастырь. Их фасады были украшены чем-то похожим на замысловатые мифологические сцены из бытия Люцифера. Фигуры изображались так, чтобы они строго вписывались квадрат, что напомнило Феликссону об оформлении храмов инков и ацтеков, которое он когда-то видел. На этих украшениях были изображены все виды деятельности: войны, торжества и даже занятия любовью — все было изображено очень наглядно. Поскольку он долгое время слонялся по безмолвным, вызывающим клаустрофобию, кельям крепости, время от времени имея возможность видеть город лишь в течение нескольких украденных минут, теперь Феликссон испытывал ощущение отдаленно напоминающее удовлетворение от того, что ему дозволили усладить свой взор столь многим.

— Туда, — сказал Жрец Ада, вырывая Феликссона из его грез.

Феликссон поднял взгляд и увидел, что Сенобит указывает на здание, бывшее без сомнения самым высоким в городе. Оно вздымалось выше, чем глаз мог видеть, пронзая черное как смоль небо. При всей своей громадности, здание было полностью лишено каких-либо деталей. Безоконный, безликий шип, его фасад являл собой саму сущностью обыденности. Дворец был настоящим произведением искусства: строение было настолько безликим, что даже не привлекало достаточно внимания, чтобы мозолить кому-то глаза. Феликссон предположил, что здание было шуткой архитектора, которую тот находил довольно забавной.