Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль - Страница 6

— Что за чертовщину он нёс?

— Мне кажется, дело просто, — отвечал Шварц с гримасой.

— Уж не хотел ли он сказать, что мы не люди?

— Похоже на то, — продолжал Шварц таким тоном, как будто это предположение его радовало. — Это свидетельствует о недостатке уважения к вам, бургомистр. Надо держать его строже.

— Я сумею это сделать, если понадобится, — с достоинством отвечал бургомистр. — Но вы уверены, что таково было значение его слов?

— Боюсь, что это так. Мастер Штейн — учёный человек и бывал во Франции. Говорят, даже дальше, хотя он не подтверждает этого. Без сомнения, он читал про греческого философа Диогена, который по каким-то непонятным причинам поссорился со своими согражданами. В один прекрасный день он за час до полудня вышел на улицу с фонарём, говоря, что дневного света недостаточно, чтобы найти в Афинах человека. Впрочем, соответствующее греческое слово имеет более высокое, более совершенное значение, чем наше слово «человек».

— Откуда вы всё это знаете? — спросил бургомистр. — Насколько я знаю, вы ведь не из учёных?

— О, нет, — скромно согласился мастер Шварц. — Но, как вам известно, в моём доме долго жил достопочтенный и учёный грек, отец Хризолорас — да упокоит Господь его душу. По вечерам он не гнушался беседовать со мной и между прочим рассказывал мне историю о Диогене.

— Как бы там ни было, это, несомненно, оскорбительно для нас! — воскликнул советник Гримм.

— Но ведь сравнение нас с афинянами должно быть лестно для нас, — возразил Вейнлин, кроткий человек, больше всего заботившийся о том, чтобы сохранить мир. — Я слышал, что это был большой и знаменитый город.

— Он оскорбил весь совет, — продолжал тот из собеседников, который первым бросил это обвинение.

На Вейнлина никто не обращал внимания. Он был незначительный человек, и в городской совет его избрали только потому, что с незапамятных времён его предки сидели там.

— Он не имеет никакого права оскорблять нас! Чёрт его возьми! Иду искать человека! Чёрт бы побрал его глупость. Удивляюсь, как вы миритесь с этим, бургомистр! — сердито кричал Гримм.

— Я ещё поговорю с ним и, если нужно будет, заставлю его раскаяться.

— Это уже не в первый раз он позволяет себе такие вольности с нами. Кто он такой, хотел бы я знать. Имя его не возбуждает подозрений, но Штейны есть и в Лауфенбурге, и в швейцарских кантонах. Он никогда не говорит о своей семье. Его мать — здешняя, и кроме этого мы ничего не знаем. В один прекрасный день они появились здесь, никто не знает откуда. Благодаря вашему влиянию он получил место городского секретаря, которое не следовало бы предоставлять нездешнему уроженцу, а тем более человеку, о прошлом которого мы не имеем полных сведений.

Гримм имел деньги и пользовался в городе влиянием. Поэтому он считал себя вправе критиковать действия бургомистра.

Но и бургомистр, в свою очередь, заговорил самым авторитетным тоном:

— Он как нельзя более подходит к своему делу. Кто может это отрицать?

— Да. Он учен, и даже очень учен. Но...

— Я знаю, что делаю, советник Гримм. Позвольте, кроме того, сказать вам, что император был чрезвычайно доволен его назначением.

Лёгкая усмешка пробежала по двум-трём лицам, но до того слабая, что бургомистр Мангольт и не заметил её.

— Раз я нахожу, что он пригоден для своей службы, никто не имеет права жаловаться на это назначение, — обрезал он своего собеседника. — Мало ли что! Я могу даже отдать свою дочь за него замуж, слышите, советник Гримм! Впрочем, будьте спокойны. Если я найду, что он держит себя неуважительно относительно совета или меня, я сумею призвать его к ответу, — закончил бургомистр, делая рукой широкий жест.

— И отлично сделаете, — поддакнул ему Шварц. — Вспомните о высоком положении, которое вы занимаете и которое стало ещё более высоким благодаря вашему характеру и чувству долга. Не забывайте же об этом.

— Не забуду, мастер Шварц, не забуду.

Расставшись с членами совета, секретарь спустился в нижнюю комнату и пересёк её спокойным, размеренным шагом. Горькая, насмешливая улыбка скользила на его губах. Посетители таверны, сидевшие в общей комнате, видели, как он вышел за дверь, продолжая держать в руке фонарь, как будто была ночь. Если б это был кто-нибудь другой, не миновать бы десятка-другого грубых насмешек. Но бюргеры не решались на это — ведь он был из другой, внутренней комнаты, из привилегированной касты городского совета. Кроме того, в нём самом было что-то такое, что внушало уважение бюргерам. За большим столом в самом центре сидело с полдюжины наёмных солдат, принадлежавших к эскорту кардинала и принца. Эти люди не боялись ни Бога, ни дьявола, а не только какого-нибудь бюргера, хотя бы он занимал в городе самый высокий пост. Один из них повернулся в ту сторону, куда вышел секретарь, и открыл было рот. Но другие бросили на него такой взгляд, что насмешка застряла у него в горле. Он повернулся к своим товарищам и заговорил с ними вполголоса.

А секретарь шёл дальше. Дверь в кухню была открыта. На пороге её собрались толпой девицы. Они пристально глядели на него, но ни одна из них не решилась фамильярничать с ним. Девушки их класса в Констанце в это время далеко не отличались застенчивостью. Им нравились его чёрные глаза, чёрная борода и высокомерные манеры. Но он никогда не удостаивал их даже взглядом. За это они не любили его, не переставая в то же время уважать его. Поэтому разговор о нём вёлся вполголоса.

— Наш секретарь сошёл с ума, ей-богу, — сказала Юнгфрау Гертруда, цветущая девушка, покачивая головой. — Он никогда не мог отличить хорошенького личика от рожи, а теперь не знает, что день, что ночь. Я очень рада, что мне никогда не приходилось иметь с ним дело.

— Ну, ты от этого не отказалась бы, если б только он пожелал, — заметила другая.

— Ты сама за ним постоянно бегаешь, — огрызнулась Гертруда.

— За этим надутым малым, который в конце концов только и берёт своей гордостью! У него в доме постятся пять раз в неделю не из благочестия — о, нет! — а из-за недостатка денег. Не на что говядины купить! И я буду за ним бегать! Нет, бегай лучше ты да Гимлош.

— И буду! — промолвила Гимлош, самая красивая из всех трёх. — Мы все хотели бы ему приглянуться, — нежно сказала она.

Пока они болтали, секретарь медленно поднимался по изъеденной временем лестнице, которая вела к входной двери. Он, казалось, не замечал ни сенсации, которую произвёл, ни чувств, которые внушал. Не меняя сурового и презрительного выражения лица, он подошёл к двери и вышел на улицу.

Утром выпал свежий снег. Хотя было уже 22 марта — вторник Страстной недели, но зима, по-видимому, не хотела покидать мрачный город, где она царила в этом году так долго. Крыши опять стояли белые на сером фоне неба, цветы, которые робко начали было пускать почки на подоконниках, были убраны в комнаты, опять короны на фигурах святых, украшавших фронтоны богатых домов, сделались серебряными. Опять земля в последний раз покрылась пушистым белым ковром. На некоторых, наиболее многолюдных, улицах пешеходы уже успели превратить его в какую-то лишённую цвета грязь. Но в извилистом переулке, в который выходила дверь таверны «Чёрный орёл», прохожих было мало, и отпечатки их ног были стёрты новыми хлопьями снега.

Фонарь, который секретарь нёс в руке, бросал бледный свет на дорогу, попеременно делавшийся то красным, то золотым, смотря по тому, шёл ли он посредине переулка, где снег падал гуще и ровнее, или же пробирался вдоль стен, где сквозь тонкий слой снега просвечивала бурая земля.

Полоска тёплого света, двигавшаяся перед ним, представляла странный контраст с тёмными фронтонами домов и однообразной холодной белизной снега. Ему казалось, что это волшебная тропинка, которая ведёт в более яркие и тёплые страны, где нет ни холода, ни грехов.

Те, кто попался ему навстречу, когда он дошёл до конца переулка, были, по-видимому, далеки от таких мыслей. Увидев его, они широко раскрывали глаза и проходили мимо, покачивая головой. Какой-то мальчуган, опрометью выскочивший из ворот, увидев его, остановился в изумлении, как вкопанный. Он открыл было рот, намереваясь покатиться со смеху, но встретился с суровым взглядом секретаря и вместо того, чтобы рассмеяться, бросился во двор дома, крича от страха.